Когда-то «Чигири-Вторые» были крестьянской шахтой; окрестные мужики артельно, бадейкой тягали из шурфа уголь и с подвод продавали его в городе, на базаре. Затем за бесценок шахта досталась купцу, человеку нетерпеливо хищному и скупому. Он, как червь, жадно пополз вглубь земли и стал глотать, глотать, хватать уголь, но конный привод оставил. И весь день, от зари до зари, одурело бродила по кругу полуслепая и унылая, как сама судьба, кляча, вертела скрипучий деревянный барабан и то наматывала, то разматывала канат, бесконечный и однообразный, как жизнь шахтера.

После революции конный привод заменили машиной, барабан — копром; но ни углублять, ни расширять шахту не стали; она перспективной не считалась.

— Вот тут-то и кроется ошибка! Ах, какая обидная, какая нелепая ошибка! — восклицал Ангелов всякий раз, когда случался к тому повод. И всякому новому начальнику, всякому приезжему человеку с жаром доказывал, что «Чигири» вовсе не конец, а только начало Донбасса, нового, большого Донбасса будущего, что свиты угольных пластов тянутся и тянутся далеко на север, до Дона, а может быть, и до самой Волги! И Ангелов голову готов положить под копер на том, что это правда.

Он был родом грек, но грек мариупольский, то есть здешний. И о том, что он грек, он вспоминал редко, только тогда, когда писал анкеты. А о том, что он — коренной донбассовец, помнил всегда. И гордился этим по праву. Здесь он родился, здесь вырос, работал шахтером, потом много лет маркшейдером; здесь же, в Донбассе, закончил и институт. «Чигири» были первой шахтой, которой он самостоятельно заведовал.

Существует давний спор о том, какой заведующий шахтой лучше: тот ли, кто вышел из маркшейдеров, или тот, кто прежде был механиком, как металлурги спорят, какой доменный мастер лучше — из бывших горняков или из газовщиков, а авиаторы — какой пилот надежнее: из штурманов или бортмехаников. Чаще всего спор этот беспредметен: хорош пилот тот, кто знает и ремесло механика и искусство штурмана; хороший доменный мастер должен понимать и печь и газовое хозяйство. Заведующий же шахтой должен знать тысячи разнообразных вещей: слишком сложный это механизм — шахта.

Как старый маркшейдер, Ангелов, разумеется, питал особую слабость к разнюхиванию пластов; когда он говорил, что угольные реки текут дальше, на север, к Волге, — его носу можно было верить. Но теперь он был не только маркшейдером — он был начальником шахты! И многие люди считали Ангелова отличным заведующим, несмотря на его действительно тараканьи усы. Андрей Воронько, например, уже говорил в горкоме, что Ангелова пора выдвинуть на более крупную шахту.

Но о другой шахте сам Ангелов вовсе и не мечтал! У него были иные мечты, куда более смелые и бескорыстные. Далекий потомок аргонавтов, он и не мог не мечтать о золотом руне! Это золотое руно лежало в степи, за «Чигирями». В будущности «Чигирей» была и судьба самого Константина Ангелова.

Странной любовью полюбил он эту маленькую, несправедливо обиженную наукой и людьми шахтенку с птичьим именем: то была нежность наседки к гадкому утенку.

Но Ангелов свято верил в лебединую судьбу «Чигирей».

— Придет, придет время, и скоро! — не уставал твердить он. — Геологи пожалуют и сюда!

И тогда все преобразится вокруг. И «Чигири-Вторые» из забытой сторожевой вышки в степи превратятся в форпост великого наступления угольных шахт на север. Тогда-то и обретет шахта настоящее, достойное имя. Может быть, даже имя Сталина.

Пока же «Чигири-Вторые» оставались «Чигирями», и Виктор Абросимов, брезгливо морщась, глядел, как по улице, более похожей на деревенскую, чем на рудничную, метались встревоженные автомобильным гудком куры, собаки, козлята и поросята; как из-за плетней удивленно выглядывали казачки, а мужики останавливались и с патриархальным добродушием и старинной вежливостью снимали шапки и здоровались с незнакомым человеком в автомобиле.

И все вокруг казалось мирной сельской идиллией. Подле одной хаты две молодые девки, подняв подолы, месили босыми ногами кизяк. Заслышав сирену «голубого дьявола», они разом, как гусыни, повернули голову и работу оставили — загляделись. Но подолов не опустили, так и стояли, — ноги у них были загорелые, обожженные крутым степным солнцем; у шахтерок такого загара не бывает.

Здесь и запахи были не рудничные. Пахло кизяком, стадом, парным молоком и сушеным сеном, а привычных запахов угля и дыма не было. И сама шахта выглянула из-за купы деревьев как-то нечаянно и сконфуженно, словно сознавая, что она тут некстати, невпопад в этом краю хлеборобов. И копер-то у нее низкорослый, и кочегарка — старая пыхтелка, и террикон — не более как рыжий бугор.

— Ну, как дела у вас на хуторе? — с насмешливой бесцеремонностью начальника спросил Виктор, едва только поздоровался с Ангеловым.

— А ничего, ничего, тянемся! — как всегда,, уже робея перед начальством, ответил тот. — Тянемся! — повторил он и незаметно подкрутил усы.

Это был маленький, тщедушный человек в синей спецовке и резиновых сапогах, с бледно-матовым лицом и светлыми, негреческими глазами. Усы у него тоже были светлые, тощие, жиденькие, но зато лихо, по-чапаевски, закрученные вверх. Очевидно, этим усам придавался специальный смысл: им назначено было рекомендовать Ангелова человеком забубенным, бравым, независимым, то есть таким, каким он вовсе не был. Но усы никого и не обманывали. Люди верили глазам Ангелова.