— Будто?

— А что?

Алеша подвинулся ближе.

— Будто? — повторил он насмешливо. — А может, перед учителем себя показал, а?

Опять пожал плечами Ковалев, но ничего не ответил. Было в этом движении широких, покатых плеч какое-то равнодушное презрение к тому, что говорит Алексей, и к тому, что подумают остальные. И странное дело: это Алеше понравилось.

«Ну па-арень!» — удивленно подумал он, а вслух сказал без злобы:

— Бить тебя всем классом будем, так решили.

Ковалев впервые поднял голову. В глазах у него светилось любопытство, не больше.

— А тебя парламентером прислали? — прищурился он. — Иду на «вы», так? — И вдруг вскочил, хлопнув крышкой парты. — Посмотрим!

Лицо его залилось краской. Алеша впервые заметил: в правильном лице Ковалева есть один дефект — челюсть хищно выдается вперед.

— Ты вот что, — сказал Алексей, — ты перед всеми извинись.

— Почему?

— Идешь против всех потому что.

— А вдруг я прав?

Алеша подумал-подумал и ответил убежденно:

— Не можешь быть один против всех прав.

Ковалев взял Алешу за борт куртки и сказал тихо:

— Ты мне этого никогда не говори, — понял? — И тряхнул волосами. — Один против всех всегда прав.

Алеша, остолбенев, глядел на него.

— Ну-ну! — покрутил он головой, но ничего не нашелся сказать и вышел.

— Ну как? — спросили его в коридоре.

— Не извинится. — И, не желая больше ничего говорить, ушел.

После перемены, когда собрались в класс школьники, Ковалев встал и громко произнес:

— Друзья!

Все удивленно обернулись к нему и стихли.

— Друзья! Я приношу свое извинение всем за то, что не демонстрировал вместе с вами против учителя. Я считал это ненужным, остаюсь при этом убеждении, хотя и не навязываю его вам. Хрум — хороший учитель, но нервный. Все же я приношу вам свои извинения.

И сел.

Шумок прошел по классу — шумок одобрения. Ребята жали Ковалеву руку. Первым среди них был Алеша.

— Ну, ты па-арень! — говорил он восхищенно. — Комсомолец?

Ковалев удивленно поднял глаза.

— Я? — И засмеялся. — Нет! Нисколько.

— Ну и я нет. Будем, значит...

Садясь на свое место, рядом с сумрачным Лукьяновым, Алеша опять восхищенно сказал о Ковалеве:

— Ну па-арень!

— Чего ж в нем хорошего? — насмешливо возразил Лукьянов.

— Как? А извинение?

— Лучше было бы, если б с нами вышел, а то и перед нами чист и перед Хрумом хорош. Ловка-ач!

Но Алеша не согласился. Скоро между ним и Ковалевым началась настоящая дружба, началась с того, что Ковалев сказал Алексею:

— Они все... — и показал на бегающих по коридору школьников, — бараны они все. Это Хрум правильно сказал. А ты — нет. Будем дружить!

Алеше хотелось больше знать о своем новом друге. Он присматривался к нему и иногда огорашивал вопросом.

— Ты кто? — спрашивал он Никиту Ковалева.

Тот смеялся.

— Нет, ты кто? Ты из каких будешь?

— Из казаков я, — отвечал Ковалев. — Войска Донского казачий сын. — И смотрел, прищурившись, поверх головы Алеши.

— Ишь ты! — удивлялся тот.

Но сомнение точило его, и в следующий раз он вернулся к той же теме:

— Землю пахали?

— Нет. — Ковалев всмотрелся в него. — Да ты чего хочешь? Офицер мой отец был, казачий офицер, понял? — И добавил, высоко подняв голову: — Я не скрываю.

По губам его поползла нехорошая, презрительная усмешка. Алеша увидел ее и обиделся.

— Чего ж скрывать? Скрывать нечего. Да и не скроешь все равно.

Стороною Алексей узнал подробней о Ковалеве. Отец его исчез без вести, говорили, что болтается за границей. Жил Никита с матерью. На какие средства — неизвестно. Не то торговала мать, не то комнату внаем сдавала.

Алеша стал подозрительнее к своему другу.

— Ты и скаутом был? — спрашивает он неожиданно.

— Был. А что? — Ковалев бесстрастно, чуть недоумевающе смотрел на него.

— Ничего. Били мы вас. Это ничего.

Все это расстраивало Алексея: так хотелось, чтоб все у Никиты было хорошо и ладно, парень он больно хорош. Спокойный, ясный взгляд Ковалева обезоруживал Гайдаша.

«Нет, это не враг», — решал Алеша и пересчитывал достоинства друга: его вечно ласковое отношение к нему, готовность помочь, ум.