Прибежал встревоженный Юн Као.

— Что случилось, мистер Монтиль? Что натворила эта девчонка?

Монтиль поднялся со своего стула с видом оскорбленной невинности и, откинув голову назад еще больше, чем обычно, изрек:

— Эти неотесанные ниггеры! И вы их здесь держите, Као! Я уже предупреждал вас, что если вы хотите сохранить свою клиентуру, то не нанимайте таких наглых девок. Никто не станет к вам ходить, если они будут непочтительны к посетителям, а особенно к иностранным гостям. А вы, я вижу, не послушались меня, Као. Пеняйте на себя…

Китаец затараторил извинения. Он заверял гостей, что такое больше никогда не повторится. Девушка сделала попытку оправдаться:

— Этот мужчина оскорбил меня.

Као не стал ее слушать.

— Вон! — сказал он ей. — Получай расчет и уходи. Ты уволена. И никогда больше не будешь работать ни в одном ресторане — уж я об этом позабочусь. Убирайся!

Она непристойно выругалась в адрес Монтиля, с вызовом вздернула подбородок и пошла к выходу, на ходу стягивая передник.

— Лучше вернусь назад, откуда пришла! Там по крайней мере ни один скот не сможет меня оскорбить! Хватит!

Юн Као продолжал многословно извиняться, провожая Робинсона и Монтиля к выходу. Монтиль благосклонно принимал его заверения и под конец дал понять незадачливому китайцу, что тот прощен. Юн Као был доволен. Монтиль был доволен. И Робинсон был очень доволен.

Когда наши герои вновь стали добычей яркого солнца и зловонных улиц, Робинсон стал журить Монтиля за то, что тот упустил такой великолепный шанс из-за своей нетерпеливости.

Но Монтиль оставался непоколебим.

— Нет, нет, все черномазые одинаковы, — говорил он. — Дайте им палец, они отхватят всю руку. Да ну бог с ними, Робинсон, забудем этот инцидент. Лично для меня это все уже в прошлом… Давайте лучше обсудим, что будем делать дальше. Сегодня у нас гвоздь программы — конкурс исполнителей калипсо. Поспешим, если не возражаете?

— О’кей, — ответил Робинсон. — О’кей! Отлично.

И они продолжали свой извилистый путь между движущимися по узкому тротуару пешеходами. Монтиль гордо нес свою голову, слегка откинув ее назад.

Могу вас заверить, что в этой истории я не выдумал ничего. Добросовестно изложил все, как мне было рассказано, ничего не добавляя и не убавляя, — только своими словами.

Анита Перес жила со своей матерью в домике, где Главное шоссе пересекалось с Северной дорогой. У нее в жизни была одна вполне земная цель: она считала своим основным долгом и обязанностью как можно скорее выйти замуж; во-первых, потому что в такой глуши не может долго оставаться незамеченной и не вызвать кривотолков жизнь молодой одинокой девушки и, во-вторых, потому что женская молодость и красота, если они есть, увядают в этом краю очень рано от тяжелого труда на плантациях какао. Каждое утро, кроме воскресенья, Анита подвязывала волосы лентой и надевала короткую юбку до колен — не из-за того, что этого требовала мода, а просто так было удобнее с семи до пяти собирать бобы какао, лущить бобы какао, сушить их или делать еще какую-нибудь подсобную работу на плантации какао, принадлежавшей мистеру Кэйли-Смиту. Она делала всю эту работу за сорок центов в день, и делала безропотно, потому что и ее мать и отец делали то же самое и прожили жизнь — слава богу. В воскресенье она наряжалась в одно из своих немногочисленных платьев, на шею надевала маленькую золотую цепочку — свое единственное украшение — и шла к мессе. Ее не волновали проблемы женского равноправия и ибсеновские догматы морали. У нее была одна забота — выйти замуж, и тогда, если ей повезет, кончится ее тяжелая жизнь и работа на плантации какао.

Каждый вечер последние два года Себастьян Монтаньо приходил сюда из своего большого четырехкомнатного дома, расположенного в полумиле вверх по Северной дороге, и проводил час, а иногда и больше с семьей Перес. Он усаживался всегда на одно и то же место — на скамейку у двери — и курил самодельные цигарки из дешевого табака, наполовину скрываясь в клубах табачного дыма. Внешне он был не очень привлекателен, но Анита любила его. Иногда целых полчаса проходило в молчании: девушка спокойно вязала или шила, Себастьян с видимым удовольствием наблюдал за ней, а миссис Перес садилась рядышком с ним у двери, прямо на землю, курила Себастьяновы самокрутки и произносила нескончаемый монолог на местном диалекте. И всякий раз, когда Себастьян уходил, добрая женщина выговаривала дочери за то, что та недостаточно приветлива с ним. Себастьян владел несколькими акрами земли, где было несколько какаовых деревьев и большой плодовый сад, и миссис Перес лелеяла тайную мысль, что замужество Аниты значительно облегчит жизнь не только дочери, но и ей самой.

Анита же об этом даже не заговаривала. Она вообще была не из говорливых. Да и у Себастьяна все «душевные излияния» ограничивались лишь печатными поздравительными открытками, которые он посылал ей каждое рождество. На этих открытках были такие прекрасные слова, что Анита, оставшись одна, произносила их вслух, пока не запоминала наизусть. Больше ничего между ними не происходило. В то, что он любит кого-то еще, она не верила. И это было единственным утешением. Но любит ли он ее? Или он ходит к ним только потому, что ему скучно и одиноко в своем доме, а их дом расположен так удобно — как раз на перекрестке?

Проходили месяцы, и Анита начала всерьез беспокоиться, заметив в маленьком разбитом зеркальце, как теряет краски ее лицо. Оно осунулось и поблекло от непрестанного ожидания — когда же Себастьян заговорит? Она была не очень уж молода и хорошими манерами не отличалась. Соседские кумушки уже давно их с Себастьяном сосватали. И поэтому даже в маленьком танцевальном зале поселка (Себастьян не ходил туда, потому что не умел танцевать) Анита была постоянно одна. А главное — она любила его.

Случилось так, что тетушка Аниты, миссис Рейс, живущая в Сипарии, в одно из воскресений наведалась вдруг к ним с визитом. Она не появлялась в их доме годами, и, может быть, это был последний ее визит. Так что им было о чем поговорить. И прежде всего добрая леди задала вопрос: что же Анита, в конце концов, думает?!