Елена отвернулась. Голос ее звучал глухо и болезненно:

— Без боли этого сделать нельзя...

— Нельзя... — как эхо повторил за ней Матвей.

Слегка вздрагивающими руками он ловко завязал в тючок шрифт и принялся за разборку рамы. Елена подошла к нему и стала помогать. Случайно их руки встретились. Матвей схватил холодные пальцы девушки и сжал их.

— Боли еще впереди много, Елена! — приглушенно проговорил он. — Надо быть готовыми...

Не освобождая пальцев из его руки, Елена наклонила голову.

— Я знаю... — прошептала она... — Я готова...

— Вот... — еще тише продолжал Матвей, лаская ее руку. — Вот... может быть, нас бросит в разные стороны... Я хотел бы... я хотел бы, чтобы вы, Елена, знали, как вы мне дороги...

— Я знаю... — совсем беззвучно ответила Елена и подняла на Матвея сияющий взгляд. — Знаю... потому что и ты мне бесконечно близок!..

Среди уцелевших во время этого разгрома находился Потапов. Почти на его глазах забрали ряд товарищей. Сам он успел скрыться в то время, когда пришел к солдатам, бывшим членам военно-стачечного комитета, и когда тех окружил конвой и уводил на гауптвахту.

На короткое время Потапов оказался отрезанным от товарищей, от комитетчиков. Скрываясь у знакомых, он обдумывал, как ему быть. Он чувствовал, что нельзя сидеть сложа руки, что вот товарищи подают о себе знать: на улицах появляются свежие прокламации, за которыми охотится полиция и которые она тщательно соскабливает с витрин и заборов. Только один миг был Потапов в растерянности. В этот миг ему показалось, что все окончательно погибло, что разгром полный и что нечего и пытаться что-нибудь делать, что-нибудь предпринимать. Но он встряхнулся, взял себя в руки и решил действовать.

В рабочих кварталах, в поселке возле депо бродили жандармы. Они вылавливали тех, кто замечен был в эти последние месяцы. И, несмотря на это, Потапов понял, что самое лучшее и самое верное — это пробраться сюда и здесь связаться с верными людьми.

Он пришел, крадучись и соблюдая полнейшую осторожность, к рабочему, которого несколько раз встречал на собраниях, но который не выделялся из толпы и на которого жандармы и шпики не обратили внимания. Его встретили в доме этого рабочего с опаской, но приветливо. Ему сказали:

— Оставайся у нас, товарищ. Нас, видишь, миновало.

Он возразил:

— Я, ребята, не скрываться к вам пришел... Мне укрыться есть где. А я насчет того, что нельзя же окончательно сдаваться! Неужто жандармы всех забрали?

— Какое! — подхватил хозяин квартиры. — Разве весь рабочий народ в тюрьму засадишь?!

— Ну, об этом я и думаю! — обрадовался Потапов. — Весь рабочий класс в тюрьму не уместишь!.. Немного и на воле должно остаться!

Потапов говорил весело, и голос его рокотал, наполняя небольшую квартирку. Хозяин вгляделся в Потапова, подумал, осветился улыбкой.

— Надо бы ребят надежных собрать... Ты как, товарищ!

— Эх! — хлопнул Потапов хозяина по плечу. — Вот разговор настоящий!

— А как же!.. — скромно возразил хозяин.

И вот, почти под самым носом свирепствовавших генералов и рыскавших по поселку жандармов и шпиков, в укромных местах начали собираться массовки. Самая крупная массовка была в день казни четверых. Рабочие собрались молчаливые и угрюмые. Многие из них видели издали, как умирали Болотов, Осьмушин, Гольдшмидт и Нестеров. Многие принесла с собой глубокую скорбь. Но над скорбью о погибших подымалось чувство негодования. И это чувство здесь, на массовке, находило себе новое выражение, переплавлялось в новое, могучее, переплавлялось в горячую жажду борьбы.

Потапов выступал на массовках с речами. Он говорил нескладно, но его хорошо понимали. Он приносил свежие листовки. Ему, благодаря рабочим, удалось снова связаться с комитетом, который был тщательно законспирирован. Его лицо осунулось, в глазах была забота, но забота эта нисколько не тяготила его. Он твердил одно:

— Это временное поражение, товарищи!.. Теперь только не поддаваться панике!.. Переживем!.. Организация жива, значит, все вроде как будто в порядке!..

Рабочие чувствовали, что организация жива, и это вливало в них бодрость.

Потапов не сразу узнал, что покушавшийся — Павел. А когда узнал, то вспомнил, как однажды Емельянов передавал ему о настроениях Павла, и молча задумался. Павла ему стало до боли жаль. Еще тогда, на октябрьских баррикадах, парень этот импонировал ему. Тогда он считал Павла куда более подготовленным, чем он сам. Павел казался тогда крепким, овладевшим и теорией и практикой борьбы, настоящим революционером и руководителем. За ним охотно пошли многие. Его слушались, ему подчинялись. Потапов помнит, что он одно время мечтал стать таким, как Павел. А потом борьба развертывалась и делалась сложнее, и в этой борьбе незаметно Потапов догнал Павла, вырос, стал в уровень с ним. Что же произошло с Павлом? Почему опустошился он и, не поверив в силы масс, решился на отчаянное дело? Отчаяние? Разочарование? Слабость?