Отчаявшись встретить в ком–либо сочувствие своим идеям и видя тяжелое состояние московских лабораторий, я твердо решил, что придется проводить эти исследования в моей калужской лаборатории, хотя бы это и стоило моим родным и мне больших усилий и ограничило бы наш «пищевой бюджет» до минимума.

Несмотря на трудное время, в нашей семье жила и процветала мысль. Мой отец, вернувшись с работы и пообедав, садился за перевод объемистого французского труда по баллистике, изданного в Париже до первой мировой войны, я — настойчиво проводил свои биофизические и биохимические опыты, изучал литературу по вопросам физиологии дыхания и окисления. В моей лаборатории часто трещала индукционная катушка, фосфоресцировал выпрямитель, благо в Калуге электрическая сеть работала сравнительно хорошо. В кладовой и дровяном сарае стояли клетки–мышеловки, которые поставляли мне мышей, а лягушек мне приносил в старой металлической кастрюле долговязый человек по имени Анисий за небольшую плату в виде сахара или соли. Иногда я срывался с места и уезжал в Москву по учебным и научным делам. К осени 1918 года я пришел к одному важному решению. Однажды вечером, придя к отцу в кабинет, я сказал:

— Я должен обсудить с вами вопрос очень большого научного значения. Решение этого вопроса либо не даст ничего, либо приведет к научному открытию. Можем ли мы с вами принести науке и людям жертву труда, времени и даже достояния? Без вашей помощи я не могу осуществить своих планов.

— Я не знаю, — ответил мне отец, — о чем идет речь. Расскажи мне о твоих замыслах во всех подробностях. И мы все обсудим. Если дело, как ты говоришь, принесет людям пользу и ты отдаешь себе отчет в своих громких словах, то никакие жертвы не страшны, если только мы можем их принести. Момент серьезный — зови маму! Объединимся в трио и обсудим все совместно, мой дружок!

«Трио» собралось в кабинете отца. В этой комнате по стенам стояли высокие шведские шкафы. Они содержали не менее пятнадцати тысяч книг на русском, французском, итальянском, немецком и английском языках — по математике, военному искусству, артиллерии, баллистике, тактике и стратегии, истории войн и истории вооружения, военные энциклопедии, словари. Были здесь также русские и иностранные классики, среди них много поэтов.

На стенах кабинета висели портреты наших предков и родственников, в большинстве — георгиевских кавалеров, сражавшихся под знаменами великих русских полководцев, героев Чертова Моста, Бородина и Севастополя. Тут висел портрет прославленного адмирала П. С. Нахимова (моего двоюродного деда), генерала Р. Н. Чижевского и майора В. Н. Чижевского, отец которых — мой прадед Никита Васильевич Чижевский участвовал в знаменитых походах А. В. Суворова и М. И. Кутузова, был более чем в двадцати сражениях, десятки раз ходил в атаки, имел свыше сорока ранений, произвел четырнадцать детей и умер в возрасте ста одиннадцати лет.

Когда Ольга Васильевна села в кресло, отец сказал:

— Оля, мы услышим чрезвычайно важное сообщение, имеющее отношение к научным изысканиям нашего ученого. Он просит совета. Мы должны его выслушать. Итак, изложи нам свои замыслы, а потом обсудим, имеют ли эти замыслы отношение к нашим скромным возможностям…

— Я должен ввести вас в курс моих соображений и выводов, чтобы вы знали, что именно я предполагаю найти в своих опытах, которые я могу поставить только при вашей непосредственной помощи. Это обязывает меня к самому подробному ознакомлению вас с вопросом, чтобы все мы дружно работали не вслепую, а вполне сознательно. Это обстоятельство будет гарантировать нам ту максимальную точность в работе, которой должны отличаться наши исследования.

Оказывается, произнести речь перед лицом столь взыскательных слушателей было не так просто. Легко догадаться, о чем я говорил. Я говорил об искусственных ионах воздуха положительного или отрицательного знака и об их влиянии на организм.

— Итак, — закончил я свою речь, — для того, чтобы убедиться в том, что я стою на верной точке зрения, надо организовать длительные опыты. Я уже продумал их методику, но для этого вы должны принести много жертв. Во–первых, для осуществления первой серии опытов понадобится приобрести животных — белых крыс. Во–вторых, систематически покупать для них корма, готовить пищу и ежедневно, утром и вечером, тщательно взвешивать ее в определенные часы. В-третьих, для содержания белых крыс необходимы клетки. В-четвертых, нужно периодически взвешивать самих животных. В-пятых, отдать нашу залу под лабораторию и отапливать ее в зимнее время. Я съезжу в Москву и добьюсь от Анатолия Васильевича Луначарского охранной грамоты на нашу лабораторию. Я подсчитал наши ресурсы. Аппаратура есть, помещение есть, а вот животные, клетки и корма стоят дорого, и для этого мы должны продать часть своих вещей.

— Ну, что ж, — сказал отец. — Если надо, мобилизуем все наши силы. Это придаст нам уверенность в значимости нашей жизни, которая так утрачена у людей нашего круга. Да, нечего думать, надо действовать.

— А я, — поторопилась сказать Ольга Васильевна, — вношу часть своего гардероба и все свободное время отдаю уходу за животными, приготовлению и взвешиванию корма.

Мы расцеловались. Все готовы были помочь осуществлению моих планов: решить задачу о воздухе и тем самым, быть может, дать людям мощное оружие в борьбе за здоровье.

Кроме всего прочего, и это было очень важным обстоятельством в решении вопроса: накануне я рассказал Константину Эдуардовичу о своих планах и получил от него полное одобрение. Это тоже было доложено мною и возымело свое действие.

— Константин Эдуардович одобряет — значит, хорошо и нужно. В противном случае он предостерег бы от ложного шага — он обладает тонкой интуицией исследователя, — сказал отец.

Мнение Константина Эдуардовича было веским доводом в мою пользу. Если и были кое–какие сомнения у моего отца (я допускаю это, хотя он об этом мне ни разу не говорил), то авторитетное заключение К. Э. Циолковского отклонило их.

В общий хозяйственный баланс помимо служебного пайка я вносил свой пай. Он заключался в том, что я писал маслом по грубому полотну пейзажи и затем они, при усердии комиссионера, обменивались на базаре на съестные припасы. Картины я писал по памяти, большие, по полтора–два метра в длину, яркие, иногда даже удачные, но почти всегда с дорогим моей душе легким оттенком импрессионизма. Возможно, что некоторые из моих картин до сих пор висят в колхозных домах, где–нибудь вблизи города Калуги. В общей сложности на калужском базаре, что около Ивановской церкви, за 1918-1922 годы было обменено на съестные припасы около ста картин «моей кисти».