– Вы, наверно, голодны. Там Димка полдничает. Но сейчас поставим чайник, поджарим колбаски.

Людка была настолько убита, так разочарована, что даже жареная московская колбаска не улучшила её настроения.

На следующее утро Людка ехала в редакцию снова в такси, держа наготове раскрытую ладонь с мелочью и шевеля губами за счётчиком. Не проведёте!

В приёмной редакции Людке объяснили, что редактор в командировке в Дели (Людка так и ахнула: вот она, новая жизнь-то настоящая!) и что будет лучше, если Людка обратится в отдел прозы к Никоновой, четвёртый этаж налево. Людка поднялась, отыскала нужную ей дверь. На всякий случай прошептала: «Господи, помоги» – и вошла.

В комнате, вместо воображаемой солидной и мрачной тётки Никоновой, сидели девушки чуть старше Людки, усеяв подоконник, как воробьи. Все они смеялись чему-то и болтали ногами, с аппетитом жевали бутерброды и запивали кефиром из бутылок. Одна крикнула весело:

– А у нас обед! Войдите через полчасика!

Они переглянулись и опять все засмеялись чему-то. «Это они надо мной смеются, – покраснев, подумала Людка. – Над джинсами…»

Она вышла, примостилась на батарее отопления, положила портфельчик у ног и повесила нос. О славе почему-то не думалось. Через полчаса её пригласили.

– Мне нужна Никонова, – объяснила Людка и всё с надеждой ждала, что вот сейчас ее препроводят к мрачной тётке в отдельный кабинет.

– Я Никонова, – сказала юная девушка, вспарывая ножницами конверты. – Я вас слушаю.

– Я тут посылала… Моя фамилия – Касаткина.

Девушка не изобразила на лице ни удивления, ни восторга, а спокойно кивнула и стала развязывать шнурки разных папок и перебирать в них бумаги, уголки которых были защемлены скрепками. Через несколько минут на столе лежала ужасно знакомая, милая, милая синяя школьная тетрадка с надписью: «Сказки и повести для маленьких».

– «Касаткиной Л.» – прочла девушка на обложке. – Ваше?

– Моё!

Девушка кивнула. Наморщив под кудряшками лобик и подпершись маленькой, как у ребёнка, ручкой, она бегло перелистала тетрадь. Потом, пощипывая загнувшийся уголок, начала:

– Ну, что, девушка, сказать. Ваша первая сказка… – она неправильно сделала ударение в имени героини. Людка покраснела, заёрзала на стуле и поправила. Девушке это не понравилось, и голосок у неё сделался тоньше и строже:

– В сказке, к сожалению, огромное количество недостатков. Почти каждая фраза – подражание. По-видимому, это не плагиат, не компиляция, но ваше произведение проигрывает, выглядит бледным. Всё это крайне примитивно и напоминает беллетристику прошлого века. Вот тут, – она листнула и поискала глазами, – эти традиционные мотивы – извечная мачеха и бедная падчерица… Ещё: «и велела мачеха в три дня…» Снова пресловутая цифра «три». Затем, вы пишете, что спала ваша бедняжка героиня в куче грязного белья. Что, ей трудно было выстирать постель, этой героине? Тем более, вы утверждаете: она трудолюбива. Вы противоречите сами себе.

– И нет, – оскорблено сказала Людка. – Если так рассуждать, то и Золушки не было бы. Помылась, и стала бы чистенькая, а никакая не Золушка…

Девушку Никонову, наверно, не учили, как надо отвечать на подобные возражения, и она рассердилась. У девушки было беленькое личико и блестящие волосы, и голосок нежный и красивый. Эта девушка спала младенческим сном, чтобы сохранить хороший цвет лица, в то самое время как Людка писала эту сказку во втором часу ночи, стараясь не разбудить тётку – то мучилась и вздыхала, не находя нужного слова, то вдруг багровела от бросавшейся в лицо крови и торопливо скрипела шариковой ручкой, обнаружив это самое нужное слово и гордясь им заранее до невозможности. И вот эта фифа сейчас тут сидит и бойко и умненько разбирает сказку, поматывая розовым пальчиком.

– Здравствуйте-приехали, а слёзы нам к чему? – нахмурившись, сказала девушка. У Людки действительно трясся голос, и глаза мутнели и краснели.

– Успокоились? – сказала она, помолчав минутку с опущенными глазами, чтобы не видеть такого неэстетичного, грубого зрелища, как ревущая Людка. – А вот еще одна типичная грубейшая ошибка.

И она ещё долго терзала несчастное Людкино сердце. Потом, заглянув в какую-то шпаргалку, посоветовала читать Андерсена, Грина – тех, над которыми Людка в детстве плакала. Потом она хищно, как показалось Людке, спросила, кивая на портфельчик:

– Вы ещё что-то принесли?

Людка ужаснулась и затрясла головой.

– До свидания, – сказала она безжизненным голосом, вставая.

– До свидания, – сказали ей.

Жить на этом свете более не имело смысла. Людка тихо спустилась на этаж ниже и в укромном пыльном углу горько-прегорько заплакала, поставив портфельчик у ног. Сначала она всхлипывала и стонала, потом заревела в голос, яростно возя кулаком по стене:

– Противная тупица. Она ни в жизнь не напишет, как я написала… Она от зависти.

В коридоре послышались шаги. Людка зашмыгала носом громче. Она ещё надеялась, что чудо может произойти, её вот сейчас заметит добрый мудрый старик, писатель, уведёт к себе в кабинет, утешит и примет деятельное участие в её дальнейшей судьбе.

И, действительно, вышел старик в синем халате, с кипой газет под мышкой. Он изумлённо уставился на ревущую долговязую, одетую по-деревенски девицу… Постоял немного и пошёл своей дорогой, смущенно и растерянно оглядываясь.