В десятом часу внизу за холмом первый комбайн проделал полосу в ржаном поле, а четверо его собратьев, похожих на слонов с поднятыми хоботами, еще стояли на дороге, как бы принюхиваясь. В полдень машины доберутся до холма, и тогда Хандриас Сербин подойдет к ним и возьмет горсть свежего зерна, по запаху он определит, хорошее оно или нет. Но скорей всего он не пойдет туда, чего доброго, те мальчишки еще поднимут его на смех - им ведь теперь вроде все равно, что возить: гравий ли, зерно ли.

Чуть позже на холм поднялись двое из этих парней, запыленные и вымазанные машинным маслом; один был в кепке, другой держал свою, пропотевшую и выгоревшую на солнце, в руках: она была доверху наполнена серыми матово-блестящими зернами.

Они начали с торжественного поздравления и всяческих пожеланий, но запутались, смешались, назвали его "дедушкой", перешли на "ты", и дело пошло легче. А когда паренек, сняв кепку, вынул из нее двойной колос - была ли хоть одна жатва в жизни Хандриаса Сербина, когда за полями его старой соломенной шляпы не торчал на счастье такой колос?
– у старика запершило в горле (ведь в восемьдесят становишься более тонкокожим, чем был в сорок), и парни уже готовы были пожалеть о том, что им пришло в голову принести старику счастливый колос и первое зерно в кепке. От водки они отказались, но с удовольствием взяли с собой в поле кувшин малиновой воды, холодной, как из колодца.

Было уже около одиннадцати, когда на дорогу, что вела от сербиновского пруда к холму, свернула длинная черная машина. Когда-то эта дорога с твердой колеей, по обочинам которой и середине, на ширину телеги, росла трава, была очень хороша для воловьей упряжки, но тракторы и комбайны разбили ее, понаделали ям и колдобин. Черная машина подскакивала на ухабах, ныряла в рытвины; притормозив у морового столба, она поехала дальше и остановилась у холма.

Хандриас Сербин недоверчиво взглянул на машину - опять, наверное, какой-нибудь музейный профессор нацеливается купить моровой столб - и, рассердившись, решил: напишу в завещании, чтобы этот столб на мою могилу поставили. Он отвернулся, потому что не хотел даже взглядом встретить скупщика его истории.

Из машины вылез Антон Донат, шофер подал ему маленький сверток и большой букет роз. Сняв бумагу, Донат увидел, что розы в букете разных цветов: дело в том, что у него была новая секретарша, которая не знала, что Антон Донат всегда преподносил только темно-красные розы или алые гвоздики.

В данном случае это не имело особого значения, но ему было неприятно, что твердые установки нарушаются из-за обыкновенной нерадивости.

По поводу установок Антон Донат мог даже пошутить, если обстановка позволяла, но человеческая нерадивость сидела у него в печенках, а именно этому органу он уже в течение двадцати лет приписывал функции так называемой души или сомнительного, не имеющего отношения к анатомии "сердца".

Пестрота розового букета слегка нарушила нормальную работу его печени, и та даже начала вырабатывать желчь, которая, достигнув мозга, заставила Антона Доната остановиться на полпути в нерешительности; далеко не каждый день случалось, чтобы Антон Донат усомнился в правильности принятого им решения. Ненадолго - всего на одну или две секунды, после чего у него вновь возникла твердая уверенность в том, что отправиться с поздравлением к старику, отцу знаменитого ученого, который все еще держал в тайне свое открытие, - поступок совершенно правильный.

У дверей дома, прислонившись спиной к нагретой солнцем каменной стене, сидела женщина. Донат не знал, что она не могла его видеть, он подошел к ней и поздоровался. Женщина протянула руку, неожиданно твердую и теплую, ее старческое лицо осветилось приветливой улыбкой.

Он назвался, но морщинистое пергаментное лицо осталось по-прежнему доверчиво доброжелательным. "Вы, наверное, друг моего сына, - сказала она.
– Я жду его каждый день".

Старик сидел на скамеечке под липой и качал головой, глядя, как два комбайна продвигались теперь по полю: не прямо, а наискосок, от холма к лесу.

Его очень занимало, с какой это делается целью, и все же он был настолько вежлив, что объяснил новому поздравителю, на которого даже не взглянул, что ездить вот так вдоль и поперек по полю - чистейшая глупость.

Антон Донат улыбнулся, достал из свертка бинокль, настроил на резкость и передал старику. Взгляд Сербина скользнул по окрестности, потом, взяв бинокль двумя руками, он увидел оба комбайна, теперь они были от него на расстоянии каких-нибудь десяти шагов, и узнал одного комбайнера - это был тот парень, что принес ему счастливый колос.

"Может, они и неспроста так делают, - сказал он, поразмыслив немного, - ребята ведь не дураки".

Он еще раз посмотрел в сторону деревни, увидел, что возле школы, несмотря на каникулы, собрались дети, и вернул Донату бинокль. "Спасибо, - сказал оп, - такая штука заменяет ноги".

И тут Антон Донат наконец получил возможность по-настоящему поздравить старика, вручить ему бинокль и цветы. Он произнес всего несколько слов, но очень сердечных, сопровождая их своей знаменитой улыбкой: правый угол рта приподнят, а левый опущен.