Именно по этой улыбке и узнал Доната Хандриас Сербин, его лицо сразу же сделалось замкнутым, тяжелый подбородок выдвинулся вперед, желваки вздулись.

Антон Донат отметил это, с одной стороны, с удовлетворением, так как произошло то, что он предвидел, с другой стороны, с некоторым огорчением, так как не произошло того, на что он все-таки надеялся.

Он надеялся, что старик обо всем забыл. Или, более того: одумался и стал благоразумным.

Забыл Хандриас Сербин о прошлом или нет, неизвестно, но сейчас его волновало настоящее: он не знал, как ему быть. Отец Доната живет в соседней деревне, он каменщик и до сих пор понемногу работает, но разве сын когда-нибудь преподнес ему бинокль? Отчего же он дарит его мне? Или, может, бинокль - подарок правительства? Но при чем здесь правительство? Хандриас Сербин не знал, кого ему благодарить за подарок. Лицо его застыло в растерянности, тяжелый подбородок выдвинулся вперед от напряженных раздумий, а желваки вздулись оттого, что его мысли не поспевали одна за другой. А может, теперь уже и правительству понадобился моровой столб? Тогда я швырну этот бинокль Донату.

Последняя мысль успокоила его, он опять почувствовал себя хозяином положения. Выражение его лица смягчилось, он снова поднес бинокль к глазам, чтобы поглядеть на комбайн. За одним комбайном теперь тянулась полоса серо-красной пыли, как будто слон дунул хоботом в кучу золы. В пыльном облаке на мгновение скрылась красивая голубая машина. Хандриас Сербин чуть улыбнулся. "Что взять с бесплодной земли, - сказал он и пояснил: - Мне было, наверно, лет десять, когда мой дедушка посадил на том месте три или четыре сосны и пару берез. Чтобы в страду было где отдохнуть в тени".

Эту тень - которую теперь не найти никому на бесплодном клочке земли, потому что год назад председатель кооператива распорядился выкорчевать мощным бульдозером все посаженные деревья, - эту тень Антон Донат увидел теперь на лице старика.

И несколько слов, сказанных Хандриасом Сербином о своем деде, приобрели теперь мрачный оттенок, в них зазвучала обида или даже обвинение.

Донату послышалось: там с незапамятных времен было наше поле. Пятьдесят раз я собирал с него урожай. А ты, Антон Донат, отнял его у меня.

Лицо Доната тоже изменилось - улыбка, которая кому-то могла показаться кривой, а кому-то сердечной, сменилась выражением поучающей, снисходительной строгости, но и тут Антон Донат сразу же выбрался на столбовую дорогу давно передуманных мыслей, и на его лице появилась новая улыбка, еще более мягкая, вызванная уверенностью в том, что восьмидесятилетний не может видеть мир глазами двадцатилетнего и что нужно не только проявлять по отношению к отцам терпение, но прежде всего выказывать уважение к их летам, пусть даже их поведение кажется порой нелепым или неразумным. Возможно, что их заблуждения - это часть цены, заплаченной за то, что сегодня мы стали умнее.

Эти мысли почти испугали Антона Доната, и тут ему пришло в голову, что, может быть, лучше было использовать для оценки прошлого не путаный человеческий мозг, а такое простое и надежное средство, как компьютер.

Он улыбнулся и подумал: Сербину было тогда семьдесят - но что значил опыт прожитых им лет? Каким незначительным и неглубоким был этот опыт по сравнению с несколькими годами яростных боев с жизнью и за новую жизнь! И все-таки: мне жалко его, жаль, что он до сих пор...

Выражение лица Антона Доната вновь изменилось, улыбка стала шире, радушнее, и кривизна ее сделалась почти незаметна. Объективно оценивая мою тогдашнюю деятельность, вспомнил он, можно без ложной скромности утверждать, что я был в ту пору очень усерден. В мой район входили деревушки на Саткуле. Это была трудная задача для меня и моих людей, потому что мы имели дело с большими упрямцами. И все-таки на четвертый день подписал самый последний. Это был тощий Войнар, он ныл при этом, как собака, посаженная на цепь, и я послал в лавку за бутылкой водки. Когда бутылка опустела, Войнар запел, а я заплакал, потому что в течение трех суток спал всего каких-нибудь три часа. Сейчас Войнар говорит, что, если бы мы с ним тогда не напились, он бы повесился. Теперь он руководит крупной молочной фермой - две тысячи голов скота, - надежный человек. Я тогда заснул у него на кушетке, а за завтраком он, ехидно улыбнувшись, спросил: а про Сербина, что на отшибе, вы забыли?

Что значит забыть или не забыть, ведь память - инстанция независимая, от нее нет иммунитета, она просачивается сквозь все преграды или устраивает засаду, в которую человек попадает внезапно, без всякого предупреждения, и нет никакой защиты от памяти, даже для Антона Доната.

Он побледнел под своим отпускным загаром, и улыбка исчезла с лица, потому что понял: старик не сможет постичь истину, путь к ней закрывает ему он - Антон Донат.

Объективная реальность - событие, процесс, что бы там ни было - исчезает, и возникаю я.

Когда я поднялся к нему на холм, старик был на огороде и сажал бобы. Голова у меня гудела с похмелья, а через час я хотел встретиться со своими людьми для составления итоговой сводки. Я решил начать разговор с шутки.

Я сказал: "Что, дядюшка, зеленые бобы лучше синих? ("Синими бобами" называют пули.)" И я коротко рассмеялся, чтобы подбодрить его или для того, чтобы с самого начала представить все, что последует потом, простой формальностью. Конечно, он не был моим дядей, но в наших деревнях так обращаются к старикам.

Видно, старому Сербину было не до шуток - не говоря уже о том, что мои нахальные слова, по сути, не были шуткой, - что он мог на них ответить?

Но то, что он промолчал, разозлило меня. Тупица, подумал я, ведь мы любим с ходу обозвать тупыми тех, кто не хочет плясать под нашу дудку.

"Не хочу мешать тебе в твоих мелких делишках, - сказал я.
– Мы вершим великое. Чтобы ты потом не жаловался, что тебя обошли, - вот тебе бумажка, а вот карандаш".

Я держал перед ним портфель, подложив под бумажку соответствующую инструкцию - это всегда оказывало определенное воздействие: Он взял бумажку, прочитал ее без очков, далеко отставив руку, и вернул мне.