Мне вдруг думается, что Грэйди выглядит мультяшным, смешным и милым демоном только если оценивать его с точки зрения демона. Если оценивать Грэйди с точки зрения того, что он существо, бывшее когда-то, хотя бы когда-то, человеком — то, во что он превратился кажется страшным уродством.

Грэйди оскаливает зубы, ниточки темноты, как слюна, тянутся между его бесконечных клыков.

— Суки, — говорит он. — Грязные католические сучки.

Морин и Морриган читают так синхронно, будто латинский текст был, есть и будет единственным, в чем они стремились достичь совершенства всю жизнь. Голоса их разносятся все выше, и я понимаю, в чем сила их веры, как же я хорошо это понимаю.

Они абсолютно, невероятно, непоколебимо убеждены в том, что Бог их защитит. Как там в Библии говорится про то, что истинно верующий может передвинуть горы?

Они, я уверен, в этот момент могли. В них нет ничего темного, будто они враз очистились от крови, которая их наполняет. Морин и Морриган сейчас просто приемники, ретрансляторы чего-то невероятно сильного, не связанного с нами, непознаваемого.

Бог больше божества, и Бог побеждает.

Грэйди шипит, неправильными, жуткими движениями двигаясь вверх по дереву, не способный противостоять боли, которую вызывает у него прикосновение к растущей силе вокруг нас.

— А что монашки так умеют? — спрашивает Ивви.

— Не думаю, что все.

А потом Морин и Морриган одновременно заканчивают. Они говорят «Аминь», и будто бы одно это слово вызывает резонанс. Грэйди буквально отбрасывает с дерева. Сила расширяется, как динамическая модель Вселенной, которую я силился представить на физике. Грэйди исчезает, вынужденный ретироваться, хотя бы временно, раствориться в ночи, которая одна способна его защитить.

— Готово, — говорит Морин.

— Не за что, — говорит Морриган.

Их ирландский акцент после невероятного латинского звучит почти комично.

— Отлично, дамы, — говорит папа деловито. — Остались сущие мелочи.

И именно тогда меня вдруг накрывает приступом кашля настолько сильным, что я падаю на колени, задыхаясь. Я чувствую присутствие Грэйди, но это вовсе не похоже на одержимость. Грэйди не захватывает мой разум и не пользуется моим телом, ведь я не старший мужчина в семье и не давал согласия. Я кашляю и понимаю, что сплевываю темноту. Не кровь, а именно тьму — клубящуюся, горькую.

В этот же момент я понимаю, что Грэйди совершенно не для развлечения держал меня за горло там, на дороге. Он оставил в моем теле достаточно темноты, чтобы попасть внутрь круга через меня.

Я слышу не-голос Грэйди, но не понимаю, откуда он раздается.

Возможно, у меня изнутри.

— Никому не двигаться, потому что в противном случае — он умрет. Раз уж так исторически сложилось, что я проник в мир с помощью него один раз, то ничто не мешает мне сделать это снова.

Я не могу вдохнуть. Гниль и тьма у меня внутри выползают наружу, и мне кажется, будто я сейчас выплюну, вместе с ними, какой-то из своих внутренних органов, а может даже все сразу. Я вдруг оказываюсь мгновенно лишен иллюзий по поводу собственной жизни. Я труп в который вернули душу с помощью магии. Труп, чью связь с душой поддерживает только темнота в моей крови. Я падаю на колени, и боль в легких становится нестерпимой. Если Грэйди заберет свою темноту — я умру, потому что нет больше ничего, что удерживало бы мою душу.

Мне не становится себя жалко или что-нибудь в этом роде. Становится немного грустно и еще — обидно, что Грэйди с помощью меня разрушил наш план.

За темнотой я не вижу толком ничего: ни родителей, ни Морриган и Морин, ни Ивви. Не слышу их голосов — настолько темнота непроницаема. Так непроницаема смерть, которая отделяет тебя от всего мира. Зато отлично вижу Доминика, ведь он лежит совсем рядом со мной, стоящим на коленях. Я вижу его темную кровь — из носа, в уголках губ. Веснушки на его побледневшей коже настолько темные, что похожи на пятнышки засохшей крови.

Надо же, вот я умру, и Грэйди победит, и последнее что я вижу — веснушки Доминика. Как тогда, когда он стрелял в меня.

А потом Доминик открывает глаза, и первым делом я думаю — вот теперь точно все. Теперь я вижу его синие глаза, с черными, настоящими зрачками не порченными алой кровью Грэйди. Какие красивые глаза. Как в тот вечер, точно как в тот вечер.

И сейчас я умру.

Доминик говорит:

— Привет, Франческо.

И я хочу было ответить: Привет, Доминго. Но не могу, слишком задыхаюсь от покидающей меня темноты, клубящейся вокруг, готовящейся стать Грэйди.

Доминик быстрым, неуловимо-привычным движением вскидывает руку, и я вижу, что у него в руке нож. Не удивительно для Доминика.

Отлично, что он меня убьет. Наверное, из милосердия, чтобы я не мучился. А может, чтобы Грэйди не успел сквозь меня пройти.

Но Доминик вгоняет нож мне в плечо: туда же, куда стрелял, и проворачивает его. Боль вполне выносимая, хотя и сильная, но главное — вполне земная. Это вовсе не боль умирания. Когда Доминик вынимает нож, кровь, черная кровь, вместе с темнотой, в которой Грэйди, хлещет на землю. Он — везде: в моей крови, в моих легких.