Знатным происхождением гордился и ее муж, томашовский даен, чей отец был раввином в Конске [463] ; дед, реб Мойше Хариф [464] , — раввином в Варшаве; прадед — в Штетине [465] ; другой прадед — в Шварце-Туме [466] , и так далее и так далее…

Хотя бабушка Темеле всю жизнь занималась торговлей, зарабатывая на своих домочадцев, она никогда не забывала ни о своей родовитости, ни о родовитости своего мужа. Поэтому бабушка никогда не упускала возможности титуловать себя и своего сына соответственно происхождению. Во всех ее письмах обычно было почти одно и то же: титулы, благословения и благопожелания. Иногда к благословениям прибавлялись несколько слов о том, что она послала «хамише рубл кесеф» [467] или «асоре рубл кесеф» [468] , что означало пятерку или червонец. Однако для бабушки Темеле это было так, к слову. Главное было — титулы и родовитость. На этот раз в письме, полном, как обычно, титулов, было написано, что речь идет о большей сумме и отец должен немедленно приехать в Томашов «мипней кама ве-хама тэомим»… [469] .

Отца не пришлось долго уговаривать. Он всегда был готов пуститься в путь, чтобы освободиться от ярма зарабатывания денег и от вечных маминых упреков. Поскольку не нашлось ни одного балаголы, который отвез бы отца на станцию за десять верст от местечка, пришлось нанять крестьянина, который как раз ехал туда на телеге, запряженной парой. По дороге отец чуть было не лишился жизни, не сумев удержать лошадей, испугавшихся гудка локомотива.

Как вышло, что отцу пришлось править лошадьми? Дело было так. Крестьянину, который его вез, до смерти захотелось выпить водки. Поэтому он зашел в корчму, а телегу оставил на отца, попросив недолго подержать вожжи и присмотреть за лошадьми, потому как они у него пугливые. Отец не понял ни одного слова на мужицком наречии и, кивая головой в ответ на речь необрезанного, произнес единственное, что знал по-мужицки: «Так, так, пане» [470] . Мужик засиделся в шинке, выпивая и слушая байки других крестьян. Мой отец оставался в телеге и, вероятно, задумался о толковании трудного вопроса, заданного тосафистами Раши, как вдруг приближающийся поезд издал громкий гудок. Крестьянские лошади, дикие, непривычные к железной дороге и гудкам локомотивов, испугались и понесли. Отец не знал, ни что такое вожжи, ни как с ними управляться, ни тем более как удержать взбесившихся лошадей. Поэтому он принялся кричать «Шма Исроэл!» [471] , но лошадей это не остановило, и они полетели дальше. Так, в панике, они и неслись по дорогам и полям до тех пор, пока телега не зацепилась дышлом за дерево и не остановилась.

Когда крестьянин вышел из шинка и увидел, что произошло с его лошадьми и телегой, он пришел в такой гнев, что схватил дрючок и хотел на месте прибить моего перепуганного отца.

— Проклятый еврей! Я же тебе велел держать вожжи в руках! — кричал он, грозясь дрючком.

К счастью, рядом оказались несколько евреев, лесных учетчиков, которые спасли отца от разбушевавшегося крестьянина. В письме, которое отец отправил маме с тем же крестьянином, он на святом языке описал случившееся и закончил тем, что если только он, с Божьей помощью, доберется к субботе до Томашова, то скажет в синагоге гоймл [472] и будет писать письма как можно чаще.

Однако писем, кроме этого, больше не было. Прошли дни, недели, а об отце не было ни слуху ни духу. Мама, беспокоясь и ничего не понимая, посылала письмо за письмом. Она читала псалмы, все время жертвовала по восемнадцать грошей Меиру-чудотворцу [473] , но ничего не помогало. В доме царил мрак. Мама не готовила, не ела, только плакала, читала псалмы и бегала встречать почтальона, шваба Краузе. Но шваб отвечал ей одно и то же:

— Гибт никс, рабинерше… [474] .

Это были для нас тяжелые недели. Мама не сомневалась, что с папой случилось самое страшное. Времена были неспокойные, кругом происходили бунты, злодейства и убийства. Мамины псалмы, которые она читала один за другим, три раза подряд, не произнося при этом ни одного постороннего слова, были полны горя и тоски. Единственным моим утешением оставалось то, что я, наконец, освободился от ярма Торы и целыми днями бегал с моими приятелями и болтался по речным берегам, лесам и полям, уходя на мили от дома.

Примерно через шесть недель отец вернулся — раскрасневшийся, веселый, полный надежд и хороших новостей о том, что «все, с Божьей помощью, уладится»…

Где он был? Почему не писал?

У отца была тысяча ответов. Во-первых, он иногда писал, но письма, видимо, не доходили; во-вторых, он был занят делами, связанными с наследством, из-за которого у него были споры, ссоры и тяжбы с братьями и другими родственниками, потому что они хотели получить долю побольше, но, с Божьей помощью, он со всеми договорился и рассчитался; в-третьих, ему надо было повидать бесчисленных друзей, старых приятелей и хасидов из томашовского штибла реб Йошеле, которые устраивали в честь него пирушки, на которых было очень весело; в-четвертых, он решил заодно уж перебраться через границу, которая находится недалеко от Томашова, и съездить в Галицию, к шинявскому ребе, которого не видел много лет, с тех пор, как уехал из Томашова. При дворе ребе ему были очень рады. Сам ребе усадил его за стол, угостил вином и «кусочками» и побеседовал с ним о Торе. Хасиды в Шиняве очень ему обрадовались, пили с ним водку, пировали и не отпускали обратно. В-пятых, он еще заехал повидать своего брата Ешайю, который бежал из русской Польши, чтобы не служить у фонек, и обосновался в Галиции, где, слава Богу, преуспел, стал богатым купцом и уважаемым человеком. Брат Ешайя, его жена, дети и родственники очень ему обрадовались, принялись устраивать в его честь пиры и приемы и никак не отпускали… Короче говоря, он никак не мог вырваться, и поэтому прошло столько времени, прежде чем он смог уехать домой… А вернулся он домой, не дай Бог, не с пустыми руками, потому что, во-первых, брат Ешайя подарил ему штраймл, какой в целом свете не сыщешь. Вот он, этот большой штраймл, отороченный черным блестящим мехом и с высоким верхом из настоящего бархата. А еще брат подарил ему талес, дорогой талес, который, наверное, стоит не меньше пятидесяти райнишей [475] . Ко всему прочему, он привез еще четыре сотни рублей, свою долю денег, вырученных бабушкой Темеле от продажи лавки на рынке. Деньги, в самых крупных купюрах, бабушка Темеле сама зашила в полу капоты, чтобы воры не стащили их у него по дороге. Мама с горечью смотрела на радостного отца, который за пирушками и хасидскими застольями забыл о ее тревогах и заставил ее понапрасну страдать, но ни в чем его не упрекала:

— Пинхас-Мендл, Бог простит тебя за то горе, которое ты мне причинил, — сказала она. — Пойди, вымой руки перед едой.

Это все, что она сказала мужу, не обняв его и даже до него не дотронувшись, потому что в раввинском доме и это было бы сочтено грехом.

Тайком, чтобы никто не видел, мама распорола ножничками полу отцовской бархатной капоты и вынула купюры, которые были там зашиты. Впервые в жизни я видел столько денег, такие красивые купюры с орлами и царскими портретами. Среди бумажных денег была одна-единственная золотая монетка — десятка. Я взял ее в руку с великим почтением.

— Это червонец, — сказал отец и забрал ее у меня.

Зато он сделал мне подарок — новый молитвенник и пару больших тфилн в мешочке, которые вскоре, в связи с наступающей бар-мицвой, должны были мне понадобиться.

— Знай, эти тфилн написаны самим реб Мойше-сойфером, — благоговейно произнес отец. — Реб Мойше-сойфер был праведником и каждый раз ходил в микву, прежде чем начертать Имя Божье в свитке Торы, в мезузе или в тфилн. Обладать тфилн, изготовленными реб Мойше-сойфером, — большая честь.