— Где же Вилли? Я замерзаю. — Дядя Йооп зябко потер плечи.

— Отец будет подыскивать себе прислугу, — продолжала тетушка. — Вряд ли ему это удастся, старому упрямцу. А Теет уезжает к сестре в Эвейк. Не могу себе представить дом без Теета. Но старик уже не справляется с хозяйством. А лесопилку и вовсе забросил.

— Надеюсь, литанию на сей раз пропустят, — пробурчал дядя Йооп.

— Зря надеешься. Они так держатся за эти свои поминовения. — Тетушка вздохнула. — Считают своим долгом перед усопшими по крайней мере раз в год ворошить старье. Придется нам высидеть.

Последние слова тетушки, свидетельствующие о покорности судьбе, еще долго звучали в голове кронпринца. Все молчали, пока не пришел папа.

«Высидеть». Жизнь кронпринца только в том и состоит, что он высиживает, просиживает, пересиживает, отсиживает. Он еще не взрослый, но, если вычесть все время, что он просидел, он стал бы еще на годы моложе. Впрочем, так он себя и чувствует: много моложе своих десяти лет, еще не рожденным, не оформившимся.

Наконец-то отец вышел из дома. Он задержался в дверях, застегивая снизу вверх пуговицы зимнего пальто. Потом похлопал себя по груди, по бокам и вытащил из правого кармана пальто портсигар. У отца были светлые вьющиеся волосы, довольно длинные на затылке, и высокий лоб со множеством морщинок, правда не очень глубоких. На газоне лежал Мартышкин велосипед. Одним пальцем папа поднял его и отнес в гараж. Потом спокойненько направился к машине. Он никогда не спешил. Открыв дверцу, он сел за руль и положил портсигар на приборную доску.

— Ключи у тебя, Эрнст?

У кронпринца ключей не было. Как же тогда он попал в машину? Пришлось объяснить папе, что машина стояла незапертая. Ох уж эти взрослые! И всегда-то они норовят собственную небрежность свалить на детей…

— Будь добр, Вил, полюбуйся на свою дочь, — ввернула тетушка. — Ты не находишь, что ей следовало бы умыться?

Папа обернулся. Мартышка замерла, крепко прижав к животу вышитую сумочку.

— Господи помилуй, — пробормотал папа, но тут же его светло-голубые глаза сузились, и в уголках их обозначились смешливые морщинки. — Это ты для дедушки так себя разукрасила? — приветливо спросил он.

Мартышка, просияв, кивнула. Папа снова повернулся к рулю и пожал плечами. Потом взял сигару и принялся обстоятельно ее раскуривать.

— У нас уже нет времени, — сказал он тетушке, глядя на нее в зеркальце над рулем.

Затем он положил обгорелую спичку в пепельницу, попросил Мартышку протереть заднее стекло и пошел за ключами.

Тетушка вздернула нос.

— Радуйся, что ты не моя дочь, Мари-Сесиль, — сказала она.

Мартышка и радовалась. Она даже не подумала выполнить просьбу отца и всем своим видом словно говорила: вот я какая, что хочу, то и делаю! Заднее стекло сильно запотело. Мартышка пальцем нарисовала на нем огромный глаз. Потревоженные капельки влаги извилистыми дорожками потекли вниз.

— Смотрите, он плачет! — весело воскликнула Мартышка.

Омытое слезами стекло стало немного прозрачнее. Теперь через него можно было видеть улицу. Только картина была нечеткая, затуманенная: плиты тротуаров, черные деревья, садовые решетки как бы утратили реальность, подернувшись дымкой грусти из-за плачущего глаза.

Папа вернулся с ключами. Он держался как ни в чем не бывало, будто никакой задержки не произошло. «Студебеккер» медленно выехал с Хазекампсевег и, обогнув Гофферт, двинулся по Везенлан и Ауде-Молленхютсевег. Высоченные, до неба, буки по обеим сторонам Ауде-Молленхютсевег, летом празднично шумящие листвой, стояли сейчас оголенные, похожие на чужеземных идолов, непонятных, внушающих страх. Нарядное летнее убранство полусгнившее лежало у их ног. Слева под серым небом мрачно чернел лес Йонкербос, справа дрожали от холода молодые посадки. Поднимаясь по Графсевег, он и миновали «Велгелеген». Вот и гараж де Кроммерта и автомобильное кладбище. Город кончился. Перед путниками неожиданно открылся голый простор долины Ваала и Мааса. Дребезжа, «студебеккер» преодолел железный мост через канал, и дорога отлого пошла под гору.

В машине стало уютнее, потому что папа включил отопление. Выговаривать Мартышке он не стал, только попросил кронпринца протереть заднее окошко, а сам рукавом протер ветровое стекло. И все это время насвистывал песенку, как всегда за рулем, правда, шум мотора часто заглушал его свист.

— Объясни мне, пожалуйста, Вил, почему здесь так скверно пахнет? — спросила тетушка.

— Солянка, — коротко ответил папа, неохотно прервав песенку.

Но раз уж ему все равно пришлось это сделать, он начал рассказывать:

— Это случилось три недели назад. Помнишь, я был занят строительством цинковальной печи. Мы уже кончали, оставалось только промыть стены. Выезжая из дома, я поставил на заднее сиденье бутыль с соляной кислотой — она была слишком пузатая и на полу не уместилась. У цинковальной печи я хотел ее выгрузить, смотрю, бутыль опрокинулась, и вся жидкость вытекла — пробка выскочила. Машину теперь можно спокойно выкинуть. Кислота проела ее насквозь. Еще какой-нибудь месяц, и я провалюсь под колеса.

— Надо бы продать, — посоветовал дядя Йооп, который заведовал кадрами на сборочном предприятии и потому был очень положительной личностью.

— Ерунда, — отмахнулся папа и снова начал насвистывать.

Десятки раз уже ездил кронпринц в Алверну, и все-таки он протер не только заднее стекло, но и боковое, чтобы можно было смотреть в окно. Ему нравилась быстрая езда. Скорость как бы лишала предметы вещной грубости, они становились похожими на мысли и ощущения. Сидишь себе спокойно в машине, а весь мир мчится навстречу и пролетает мимо, и тебе не приходится с ним сталкиваться. О, как он это любил! Вон домик сборщика дорожной пошлины, а там железнодорожный мост, а вон высятся двенадцать мачт высоковольтной линии. Ему знакомо здесь каждое дерево, каждый дом, каждый выгон. Кронпринц видел их в десятках разных обличий, какие они принимают в зависимости от смены времен года. Но впечатления от прежних поездок только углубляли восприятие при каждой новой встрече со старыми знакомцами.