Но тут из темноты подземного гаража вышел еще один человек. Крупный, поматерей других, хотя ростом, может, и не выше. Густой, сочный и рокочущий бас Барона — в миру господина Аркадия Антонова — Севка услышал на полсуток раньше, чем Леха. Причем если Леха познакомился только с голосом, сидя в печке, замаскированной стенным шкафом, то Севка Барона сподобился и увидеть. С одним только «но». О том, что этот матерый и есть Барон, он не узнал. Ни один из парней, допрашивавших Севку, такой клички не произносил.

— Так, — сказал Барон, появившись на месте допроса, — этого чудака пока заприте. А насчет того, чтоб в эту деревеньку съездить и с его друганом познакомиться — погодите. Сперва надо посоветоваться кое с кем.

Севку взяли под руки и утащили в какой-то пустой подвал, где он и провел целых полтора суток. Кормежкой не баловали. Пару раз дали какую-то пшенку на воде, без масла, с несколькими ломтями хлеба да кружку чуть-чуть желтоватого чая с тремя кусочками растворимого сахара. Ни о чем больше не спрашивали и не били. Сидел покорно, ни разу в дверь не постучался. Для нужды парашу поставили — ведерко, на воздух не выводили. Спал на стружках, для тепла дали какую-то рваную телогрейку, промасленную, типа тех, какими когда-то шофера в морозы капоты утепляли.

А потом вдруг вытащили, запихнули в закрытый фургончик, посадили на пол, приставив к затылку пистолет и приказав глядеть себе в коленки. Откуда увозили, как везли — так и не усек. Высадили на пустынном шоссе в шестом часу утра, вернули мотоцикл и даже шлем. Встряхнули как следует и сказали, чтоб валил побыстрее в родное село и запомнил, что надо на всю жизнь позабыть о том, как весело проводил время в городе.

После того, что Севка узнал, появившись дома, то есть о наезде, угрозах Ирке, о втором наезде с перестрелкой и прочих веселых делах, то ему и вовсе захотелось язык откусить, чтоб, упаси Господь, не проболтаться невзначай. Даже пить, на радость Ирке, почти прекратил. И с Санькой обращался так, будто сын у него круглым отличником стал.

Только сейчас, на девятины Ивана Петровича, Севка, что называется, разговелся. Выпил немало, но пьяным не был.

В России поминки можно отличить от свадьбы только в течение первых двух-трех часов. Особенно если поминают не чьего-то конкретного родственника, а просто общего знакомого и хорошего человека. Если поначалу все идет по-чинному, с серьезными лицами, поминальными речами и выпивкой без чоканья, то после того, как несколько рюмок подряд уже пропущено, настроение постепенно меняется. Поскольку на похоронах только что вернувшаяся с кладбища публика еще хранит в памяти мрачноватую и напоминающую о собственной бренности церемонию, то начинает веселеть заметно позже, чем на девятинах. И уж совсем поздно по сравнению с сороковинами.

Сперва кто-нибудь из выступающих, вспоминая усопшего, расскажет народу что-нибудь веселое, связанное с его жизнью и деятельностью. Потом другой товарищ расскажет некую притчу на божественную тему, которую слышал от бабушки или дедушки, и эта притча по первости может быть каким-то образом связана с темой поминок. Следующая скорее всего будет связана чисто символически, а та, что пойдет за ней, уже никак не связана. Еще через чуток времени кто-нибудь припомнит, что покойный любил, скажем, песню «Ой вы кони, вы кони стальные…» или «Кличут трубы молодого казака…», и предложит ее спеть. Те, кто петь любит, запоют, а те, кто не умеет, начнут анекдоты рассказывать. Общество поминающих помаленьку начнет оживляться, распадаться на группы по интересам и склонностям, глядишь, появится гармошка, а то и магнитофон. Признаком того, что народ дошел до кондиции, будет служить начало танцев. Небось какой-нибудь специалист по истории российской начал бы рассуждать, что нечто похожее бывало на Руси в языческие времена, когда после похорон проводились тризны с песнями и плясками.

Севка про это не знал. Он от пяти стопок веселым не стал, а, наоборот, затосковал. В таком настроении он обычно садился с Лехой курить где-нибудь на крылечке или на завалинке и отводил душу, излагая другу свои проблемные вопросы жизни и от души перемежая их матерком. Но Лехи сейчас не было. Конечно, другие мужики тоже поговорить бы не отказались. Однако это другой коленкор. Деды, каким за и под семьдесят, начнут вспоминать, как Родину защищали, по десять раз одно и то же пересказывая. Более молодые, 50 — 60-летние, начнут охать и вздыхать про свои болячки, поскольку в отличие от ветеранов к ним еще не привыкли. Те, которые помоложе Севки с Лехой, будут про баб и пьянки, про танцы и драки языки чесать, обсуждать, кто лучше морды бьет, Брюс Ли или Чак Норрис, а может — у кого сиськи красивей: у Мадонны или у Чиччолины. Ровесники же, тот же Ванька Ерохин например, в большинстве знали только одну тему: деньги, работа, где, чего и сколько стоит, как чего выбрать…

Нет, с тем, что у Севке в черепушке варилось, можно было только к Лехе обращаться. Если б, конечно, не пришлось бы рассказывать о том, как Севка Леху продавал, шкуру спасая… Так сам себя Буркин оценивал, каялся. Может, будь Леха здесь, он бы понял, а раз так, то и простил бы. И душу бы облегчил. Не так тошно сейчас было бы.

Но Леха отсутствовал. В то, что он сидит в тюрьме, Севка не верил. Он верил в гораздо худшее. И винил себя.

Девятины благополучно заканчивались. Жертв и разрушений не было. Молодежь пошла догуливать, старики — отсыпаться. У Буркиных осталась пара баб, которые совмещали приятное с полезным: помогали Ирке посуду мыть, а заодно «Санта-Барбару» смотрели. Что они там в этих Мэйсонах и Крузах понимали — фиг знает, но некоторые даже помнили, с чего там все начиналось несколько лет назад.

Севка курил на крыльце с Ванькой Ерохиным, который уже второй час разобъяснял, что раньше запчасти, блин, стоили копейки, но их ни хрена не было. Теперь их кругом полно, но хрен купишь, потому что денег ни хрена. Севка тоже чего-то говорил насчет запчастей, хотя у него был только мотоцикл, да и ездить на нем ему больше не хотелось.