Шрифт:
И все-таки, когда в Фейсбуке (или еще где) меня (или поседелых моих товарищей) начинают учить литературу любить и ее, литературу, правильно понимать, я – мысленно, конечно же мысленно спрашиваю: да что ж вы такого написали, золотые мои, что беретесь нам нотации читать и выговоры делать?
Так бывает. Образовался в середине 1980-х подле меня вполне себе приятный молодой человек. Боготворил, как и я, Арсения Тарковского. Интересно говорил о поэзии. И сам стихи писал – не сказать, что яркие, но пристойные. И очень хотел с ними пробиться – не в тамиздат, что в известном смысле было уже проще, а в нашу родимую подцензурную печать, чтобы стихи эти могли прочесть от Москвы до самых до окраин.
Я даже пробовал ему помочь, но безуспешно. И вот появляется он как-то с известием, что в альманахе «Поэзия» [306] , у Старшинова [307] его стихи вроде бы готовы взять, но при условии, что предварительно он мне, в ту пору активно печатавшемуся критику поэзии, вломит хлесткой репликой. За пристрастие к так называемой «книжной лирике» [308] и вообще за всё, до кучи.
«Надо же», – подивился я их нравам. Но молодому приятелю не изумление мое было нужно, а разрешение. И слова, что я пойму и не обижусь. «Ну, как я могу вам что-то разрешить или не разрешить? – говорю. – Это ведь ваша проблема и ваш выбор: писать такую реплику или не писать». И тут выяснилось, что реплика, оказывается, уже написана, и мой собеседник просит, чтобы я ее посмотрел, снял бы то, что меня особенно заденет, и как-нибудь, если захочу, смягчил.
306
«Поэзия» – альманах, выпускавшийся в 1972–1991 годах и именовавшийся в просторечии «братской могилой» поэтов, прежде всего, провинциальных.
307
Старшинов Николай Константинович (1924–1998) – поэт, редактор альманаха «Поэзия» в 1972–1991 годах, ревниво относившийся к поэтам, что называется, «с именем» и отдававший, как вспоминает поэтесса Алла Коркина, «предпочтение ребятам из российской глубинки». «Многие действующие литераторы, даже самого старшего поколения, – написал в комментах Виктор Мурзин, – должны быть благодарны Старшинову за то, что он дал возможность им, тогда слабым, но подающим надежду стихотворцам расправить крылья».
308
«Книжная лирика» – условное, но в 1960–1980 годы общепринятое наименование стихов, написанных с ориентацией не на советский канон или почвеннические традиции, а на литературные нормы XIX столетия или, в особенности, Серебряного века.
Жалко мне его стало. Но редактировать выпад в свой адрес я все-таки отказался. На чем и порешили.
Надо ли говорить, что хлесткую реплику он в альманахе так и не напечатал? Но ко мне заходить перестал. А когда гласность развернулась вовсю, выпустил один, кажется, или, может быть, даже два сборника и как-то незаметно исчез из литературы. Вряд ли только по причине описанного мною сюжетика, но все же… Сломать-то его Николай Константинович Старшинов или его помощники, конечно, не сломали, но – надломили. И, допускаю, именно эта – выражусь-ка я по-евтушенковски – «надломлинка», сама, пусть даже не осуществленная, возможность ради своего успеха совершить не слишком благовидный поступок, стихов его лишила. Они ведь хрупкие, поэты, будто хрустальные вазы. Чуть какая надломлинка [309] – и пиши пропало!
309
«Чуть какая надломлинка» – «Не согласен, С. И., – может, впервые, – возразил мне Алексей Слаповский. – Если поэт настоящий, это ничем не перешибешь. Но тему Вы затронули из самых больных: много было в советское время этих милых провокаций со стороны милых вроде бы людей, сидящих у корыт, много надломинок, надломов и трещин, много они душ загубили, если уж всерьез. Втихую, укромно и даже как бы без зла». Столь же немилосердно прокомментировал эту историю и Александр Архангельский: «Но ведь талантишко был средний? с самого начала? так что не надломился, а просто выдохся, как выдохся бы в любом случае? Чтобы надламываться, надо как минимум иметь ствол».
В одну из своих то ли осенних, то ли весенних побывок в переделкинском Доме творчества я сподобился занять место в столовой рядом с Мирзо Турсун-заде [310] , классиком таджикской советской поэзии, лауреатом сразу и Сталинской, и Ленинской премий.
Вообще-то у молодых литераторов застольное соседство с ветеранами пера ценилось особо. И отнюдь не в видах полезных знакомств – они почти всегда бесследно заканчивались вместе с разъездом. А потому, что между биточками и компотом старики были словоохотливы, и к их рассказам стоило прислушиваться.
310
Турсун-Заде Мирзо (1911–1977) – народный поэт Таджикской ССР, лауреат Сталинской (1948) и Ленинской (I960) премий, Герой Социалистического Труда (1967), Герой Таджикистана (2001; посмертно). Судить о достоинстве его стихов сейчас трудно, легче вспомнить популярную в те годы песню Ю. Кима: «В Коктебеле, в Коктебеле, у лазурной колыбели, весь цвет литературы ЭсЭсЭр, а читательская масса где-то рядом греет мясо – пляжи для писателей, читателям же – фиг! На мужском пустынном пляже, предположим, утром ляжет наш дорогой Мирзо Турсун-Заде. Он лежит и в ус не дует и заде свое турсует, попивая коньячок или алиготе».
Но не в этом случае. Дружелюбный и любезный, как вспоминают, в общении с писателями такого же, как у него, ранга, с нами Турсун-заде едва здоровался. Лишь мельком скользнув взглядом по нашим затрапезным свитеркам и пиджачкам. Поскольку сам он одевался очень тщательно, меняя наряды и к завтраку, и к обеду, и к ужину. И непременно с наряда на наряд перевешивал Золотую Звезду Героя Социалистического Труда [311] . Днем и вечером она сияла на лацкане строгих пиджачных пар или троек, а утром… Утром – на отвороте роскошной полосатой пижамы.
311
«Перевешивал Золотую Звезду Героя Социалистического Труда» – «Смею предположить, – уточнил в Фейсбуке Ефим Гаммер, – что оригинал звезды он прятал в своем сейфе. А на лацкане пиджака или пижамы носил дубликат, коих было у него немало. В Риге я знавал человека, который точил из латуни подобные звезды для героев соцтруда, чтобы они лишний раз не надевали настоящую, а то ведь и потерять можно, в особенности когда примешь на грудь что-нибудь потяжелее, чем медаль». «Ясное дело, – добавил Вячеслав Шаповалов, – это дресс-код эпохи, Вы же, Сергей Иванович, наверняка помните один из фотоснимков Заболоцкого на даче… А меня вот всегда умиляло, что этой своей полосатостью наполнители тогдашних курортов и профессорских дач напоминали сильно раздобревших лениво-шустрых арестантов из тогдашнего же Голливуда. Но звезда Героя на пижаме – это что-то из античной трагедии…»
Оно и правда – прекрасное всегда должно быть величаво.
Нынешняя молодежь этого имени, конечно, не знает, да ей и ни к чему, а литературные старожилы сразу же вспомнят, как круто в конце 1970-х в нашей критике поэзии всходила звезда Владимира Исааковича Соловьева [312] . Он только что со своей женой (и гораздо более, чем он, одаренной) Еленой Клепиковой [313] переехал из Питера в Москву и писал очень лихо. А главное – быстро. Позвонишь, бывало, в конце рабочего дня с предложением написать рецензию все равно на что, и утречком он тебя уже поджидает с текстом, где всё в точности подогнано и под объем, и под редакционные требования.
312
Соловьев Владимир Исаакович (1942) – литературный критик, а после отъезда в эмиграцию (1977) политолог и мемуарист, автор многих книг о политических метаморфозах советской и российской власти, а также о писателях и, прежде всего, об Иосифе Бродском и Сергее Довлатове.
313
Клепикова Елена Константиновна (1942) – филолог, литературный критик. Выпустила в соавторстве с мужем – Владимиром Соловьевым книги «Андропов: тайный ход в Кремль», «Кремль: от Андропова до Горбачева», «Ельцин: политические метаморфозы», «Парадоксы русского фашизма», «Довлатов вверх ногами». Есть у нее и сольные книги – монография «Невыносимый Набоков» (2002) и том избранного «Отсрочка казни» (2011). Живет в Нью-Йорке.
Профессионал, каких сейчас мало. И вот разыгрывается в «Литературной газете» очередная дискуссия на всегда приходящуюся кстати тему: «Поэзия сегодня: кризис или подъем?» Сначала я что-то такое в этой дискуссии сказал, а потом или через паузу Соловьев. И так он, знаете ли, браво меня под орех разделал, что любо-дорого! Я, не стану уж прикидываться христосиком, сперва обиделся, но спинку – это мне точно известно – держать надо во всех случаях. Поэтому звоню ему через несколько дней и опять рецензию заказываю. Он мне ее, натурально, приносит, но, чувствуя, видимо, все-таки что-то вроде неловкости, бормочет сначала нечто извинительное, а потом обращается с формальным предложением. «Давайте, – говорит, – в каждой своей статье друг друга упоминать – хоть добром, хоть ругательно. Неважно как. Главное – так мы лучше запомнимся!» [314] Я, надо думать, посмотрел на Владимира Исааковича поверх очков, и он в ответ привел аргумент действительно сильный: «А формалисты что, не так разве договорились? Эйхенбаум всюду совал Тынянова, Тынянов – Шкловского. Вот и знает их теперь всякая собака».
314
«Taк мы лучше запомнимся» – «Да, точно, он даже написал книжку «Три еврея» про Бродского и Кушнера и себя, любимого – и ведь верно, запомнился в этой компании!» – подтвердил в одном из комментов Петр Образцов.
Проекту этому осуществиться было не дано. И не только потому, что сама идея показалась несколько, что ли, экзотической. Просто Соловьев, видимо, уже тогда ставил на несколько лошадок сразу, так что вскоре выступил по «Голосу Америки» с известием о создании независимого информационного агентства «Соловьев-Клепикова-пресс», а потом, уже в Америке, принялся в своих книгах рассказывать, что он то ли служил, то ли не служил в КГБ [315] кем-то вроде внештатного консультанта.
315
«Он то ли служил, то ли не служил в КГБ» – отвечая в Фейсбуке на вопрос Олега Борушко, отрицает ли все-таки В. Соловьев, что он был стукачом, или нет, герой моей новеллы рассердился не на шутку: «То есть почему не отрицаю? Полностью отрицаю. Обо всем написал в прекрасном биоромане „Три еврея“, много раз изданном. Да никто – никогда – мне не предлагал им стать. Не по чину. Известный писатель, член всяких союзов. А на каждый чих не наздравствуешься. Тем более, давно пришел к заключению, что обвинения в стукачестве, да еще с ссылкой на мою книгу, самую антикагэбэшную в истории русской литературы, экая лажа, ну и уровень, и чего меня сюда занесло? а кто-то просился в друзья – исходит от самих стукачей, которые действуют по заданию гэбухи или по собственной инициативе, чтобы отмазаться от скверны. Развлекайтесь, господа, без меня».