Однажды Шурик (так звала его мама) полез своими корявыми пальцами в электрический счетчик. И после того как он сунул туда инструмент (вежливо предложенный мной), ящик ругнулся в него фейерверком голубоватых огней и зеленоватых искр с такой силой, что дядя Шура оказался на полу раньше, чем я успел ойкнуть. А все произошло из-за того, что вместо дяди Сашиной отвертки с деревянной ручкой, выточенной на слесарном станке, я подал ему бабушкину заготовку – с железной рукояткой у основания. Железная рукоятка проводит ток в любое человеческое туловище. Даже в тело такого принужденного обстоятельствами холостяка, коим являлся, на мой взгляд, наш сосед, проживавший в третьей комнатушке коммунальной квартиры по улице Советской, 20, вместе со своей матерью, сухой, молчаливой старухой, готовившей на завтрак, обед и ужин яичницу с салом, предварительно так старательно обжаривая белые жирные кусочки свинины (до угольно-чугунного-пепельного цвета), что несколько раз соседи с верхних этажей пытались вызвать пожарку, заметив клубы дыма, валившие из форточки на кухне, которую распахивала мама Дэйва, выбегая в ужасе из нашей комнаты, когда закипала стряпня.

Фух, кювет преодолен! Возвращаемся в садик.

Ия взглянула на меня… Наши глаза встретились… И я погрузился в них, как в бездну Челленджера [60] , ощутив себя на дне ее голубых впадин маленькой, эфемерной фораминиферой [61] . Не буду описывать, сколько времени длилось это мгновение, наверняка вы читали об этом у других авторов. Скажу одно: глаза ей были даны не только для того, чтобы обладать способностью воспринимать электромагнитное излучение в световом диапазоне длин волн и обеспечивать функцию зрения… Все было значительно определенней. И она это прекрасно понимала. Понимала уже в шесть лет!

Выдержав пару секунд, Ия отвернулась, закончив сеанс гипноза, применяемого ею, по-видимому, для знакомства со всеми мальчишками (кроме соплежуев и очкариков), и продолжила полет фантазии. Она отвернулась, будучи уверенной, что, если теперь ей захочется поиграть со щенком, она просто скажет мне: «Лай!» – и я буду лаять, лизать ей руки и вилять шортами, изображая хвост на попе и шерсть на загривке. Все что угодно – только бы погладила! Это было новое для меня чувство, и я еще не знал, как с ним бороться.

Наставница позвала Давидика в круг и представила группе. Мальчики покорно опустили глаза, признав лидерство новичка, а девочки засюсюкали что-то девчачье. Но Ия… Она даже не повернула головы! Не взглянула! Не заметила молодого человека с характерными чертами красивого лица на ушастой (как у ежика) голове и с тонкой (как у страуса) шеей!

Шеей, на которой спустя годы будут сидеть три обанкротившихся друга, собака бернский зенненхунд (вес пятьдесят килограммов), кот рыжий (три килограмма), кошка трехцветная, пятнистая (ежегодный приплод от трех до пяти котят), рыбки кои – десять штук (приплод тридцать восемь мальков в месяц), три десятка прибывающих в гости друзей и забулдыги с нашего хутора, коим я не могу отказать в милости по выходным дням.

Чуть шевельнув прелестной головкой, красавица стряхнула надоедливых альпинистов, начавших очередное восхождение на вершину ее успеха и уставилась своим воображаемым иллюзорно-муреновым взглядом в окно.

О, Сизифов труд, прекраснейший на этом поприще!

Через неделю я обязал мальчишку, лежащего рядом с кроватью Ии, меняться со мной местами (после того как она засыпала) получая, таким образом, возможность любоваться моей возлюбленной практически в упор. Здесь, в тишине детсадовского послеобеденного покоя, я ложился на левый бочок и наслаждался обликом прекрасной морали [62] , пока она мирно посапывала, находясь в это время совсем в другом измерении. Ее темно-русые волнистые волосы создавали неповторимые узоры на белоснежной детсадовской наволочке. Они манили меня волшебством беспокойных линий, переплетением синусоид, и однажды, потеряв голову, я протянул руку и прикоснулся к ним. Ия открыла глаза, озарив комнату призрачным мерцанием голубых гигантов, и тут же закрыла их, погрузившись в глубокий сон. Это чудесное пробуждение с последующим погружением в царство Гипноса возымели на меня такое сильное действие, что я еле сдержался, чтобы не перелечь к ней в постель. Я лежал, открыв рот, и все смотрел, смотрел, смотрел, пока не вырубился сам. Когда я очнулся, фиалка сидела на кровати и, насмешливо посматривая на меня искрящимися зрачками, надевала прелестное розовое платьице. Я мгновенно все понял! Все! Все-все было подстроено! Она развела меня, наслаждаясь властью собственной красоты! Она не спала в то мгновение! Она знала, что я лежу рядом и любуюсь ею! Она все это под-стро-и-ла! Притворилась! Надурила! Облапошила! Обворожила! Околдовала! Сжульничала!

Но все это мне было уже до лампочки… Я смотрел в ее смеющиеся глаза и видел в них тысячи удовольствий. Восточные узоры ее радужной оболочки сплетались из миллионов брикетов мороженого; зефира в шоколаде; мармелада; пирожных-корзиночек; футбольных полей (с настоящими кожаными мячами); велосипедов для моего роста; хоккейных клюшек, покрытых специальной сеткой; и новых, сверкающих точеными лезвиями коньков.

В ней было все! Все было в этой девочке, девушке, женщине – матери человечества. И тогда я осознал – она бесценна! Бесценна, как кислород! Как вода! Как свобода! Как сама жизнь!

В июне тысяча девятьсот семьдесят четвертого года мы с моим дворовым корешем Артуром как-то гуляли по двору, расставляя ловушки для голубей и косо поглядывая на зеленые абрикосы, когда его мама (полная женщина армянской национальности), свесив с балкона грудь в цветастом халате, закричала:

– Артууур! Артууурчик!

– Слышу, мааа!

– Мари выходит гулять!

– Понял, – крикнул мой друг и направился к своему подъезду.

Мари, маленькая девочка четырех лет с бусинками карих зрачков в больших недоверчивых глазах, была младшей сестрой Арчи (так Артура звал папа). Ее кукольная физиономия, обрамленная черными кудрями непослушных волос, представляла собой образец неповторимого обаяния, свойственного детям ее национальности в младенческом и юном возрасте. В присутствии Мари Артур менялся до неузнаваемости. Являясь в тот момент моим лучшим другом, готовым поддержать любой кипешь и броситься в любую авантюру, он становился собранным и серьезным, словно выходил на боевое дежурство, когда во дворе появлялась его сестренка. Каждое ее движение и поступок были под зорким контролем брата. Но при этом он не любил девчачьих сюсюканий и предоставлял возможность Мари самой разыгрывать свои спектакли, отказываясь возиться с девчонкой, так как это могло повредить его авторитету. Авторитета мне хватало с избытком, поэтому я никогда им не дорожил, предпочитая заниматься тем, что мне хотелось делать в данный момент. А делать в детстве мне хотелось ничего. И я с удовольствием возился с маленькими детьми, если ощущал их одиночество. Дети платили мне взаимностью, даже не догадываясь в тот момент, что с ними играет ребенок взрослого человека. Вскоре любимым партнером в играх для сестры Артура стал Дава (так звала меня Мари). Я катал ее на трехколесном велосипеде, выпекал вместе с ней в песочнице торты, охранял кукол, и лучшей благодарностью от нее за мои заботы было счастливое выражение ее прелестного личика.

Выйдя из подъезда и увидев Даву, Мари бросилась ко мне и, обняв, прижалась своей кучерявой головкой к животу. Артур переключил сознание в рабочий режим и просканировал окружающую территорию внимательным волевым взглядом радара. Я взял Мари за руку, и мы направились к песочнице. В одной руке у девочки было ведерко, в котором лежали формочки для выпечки куличей, а в другом кукла. Я подвел ее к деревянной конструкции, наполненной желтым речным песком, и она села готовить обед для кукол. В этот момент через западные ворота в наш двор въехал большой грузовик, набитый до отказа черными бухтами смолянистого цвета. Грузовик вывалил содержимое около подъезда Артура, где находилось домоуправление, и укатил обратно, оставив после себя сизое, зловонное облако.