В этот момент мама включала радио, где по вечерам шли радиоспектакли и, прислушиваясь к разговорам героев Федора Ивановича Достоевского, я засыпал под их неспокойные, полные сомнений и переживаний раздумья о будущем России, в котором я находился. Переживали они бархатным голосом диктора, используя разнокалиберную речь и постоянно реверсируя мыслями в смекающемся пространстве произведения под фортепианную каденцию симфонии «Турангалила» [73] .

Сон приходил незаметно. Думы и воспоминания о минувшем дне получали свое продолжение, и я, стараясь отыграться в проигранном матче, просыпался среди ночи от боли в ноге после сильнейшего удара по мячу, которым оказывалась стена. Я переворачивался на другой бок, чтобы в случае необходимости наносить удар в воздух, и матч продолжался.

А когда возвращалось утро, мама готовила мне манную кашу. После приготовления каша была горячей, и мама разливала по краям клубничный кисель, простоявший всю ночь в холодильнике. Розовый, тягучий кисель растекался по кругу в моей тарелке. Я зачерпывал его ложкой и рисовал узоры на поверхности каши, образуя таким замысловатым способом манные реки и кисельные берега. Затем осторожно брал горячую кашу с краев и отправлял в рот, радующийся такой вкуснятине. Проглотив кашу, рот просил добавку, и я шел у него на поводу, повторяя процедуру до тех пор, пока тарелка не обнажала дно, а мое пузо не наполнялось доверху. Тогда я ставил тарелку в раковину, и мама мыла ее, напевая свою любимую песню:

Помню, в один из таких воскресных дней к нам позвонили. Я знал, что если звонят в такую рань, да еще в оба звонка сразу (наш и соседский), это могло означать только одно – принесли черную икру. Черную икру добывали браконьеры. Ночью они проверяли снасти, снимали улов, промывали и солили икру. А утром ходили по домам и предлагали пол-литровые банки с деликатесом, по два рубля за штуку. Икру продавали только за рубли, так как официальный курс доллара в СССР равнялся шестидесяти восьми копейкам. Но рискнувших обменять доллары на рубли (или рубли на доллары) милиционеры сажали в тюрьму, а иногда и расстреливали, если курс обмена валюты не устраивал главу государства, не имевшего в то далекое время собственного валютного счета и очень обижавшегося за это на валютчиков великой страны.

Цена на черную икру менялась по мере моего взросления. Мама покупала икру один-два раза в месяц, и я ел еще не рожденных осетрят, распределяя их на хлебе с маслом таким образом, чтобы они оказывались хвостами к едоку и не видели, как бутерброд заплывает в мой рот. Зараз мама разрешала откушать не больше одного бутерброда. При этом настоятельно рекомендовалось экономить сливочное масло, стоившее дороже черной икры.

В шесть лет меня отдали в плавание, где я освоил навыки поплавка.

Наконец-то не придется нырять в песочницу! – думал я, заявляясь на тренировку в центральный плавательный бассейн, расположенный на территории Центрального стадиона на окраине Центрального района, рядом с Мамаевым курганом и монументом Родина-мать. Я не буду сейчас описывать вид этой женщины с тридцатитрехметровым мечом в руках. Скажу только одно – она тяжелее моей прабабушки на семь миллионов девятьсот девяносто девять тысяч восемьсот семьдесят килограммов [74] . И выглядит не по-женски, пугающе-грозно, полностью соответствуя родине, на которой стоит.

Мой тренер научил передвигаться Давида по водной пустыне, работать руками и ногами на спине и животе. Но в целом про тренировки по плаванию рассказывать нечего – осень и зима прошли в соплях. Часто простужался или, если быть точнее, до конца не выздоравливал.

– Апчхи! – вылетало из моих легких, когда я шлепал босыми ногами по холодному коридору в душ.

– Апчкуй! – отражалось эхо от влажных кафельных стен, устраивая чихоточный пинг-понг.

Нырять ни с десяти-, ни с семи-, ни с пятиметровой вышки не разрешали. Только с трешки, и то тайком – когда тренер отвернется или выйдет на перекур. Зато про спортивный лагерь, куда я поехал, распрощавшись с детским садиком, посплетничать могу. Грамотный рассказчик делает во время такой паузы пару затяжек, чтобы освежить картину тридцативосьмилетней давности. Но я помню все и так, потому что бросил курить двадцать шесть лет назад, когда проходил службу в «королевских войсках».

И вот настает день отъезда… Мама нагружает мой чемоданчик носками, шортами, майками, трусами, полотенцем, печеньем, конфетами и всякими другими полезными штучками. Отводит на вокзал и со слезами (будь я на ее месте – у меня были бы слезы радости) сажает в вагон, набитый до отказа молодыми спортсменами.

Ребята двенадцати – пятнадцати лет смотрят на меня по-отечески свысока и успокаивают маму: «Не переживайте, тетя Тамара! Мы за ним присмотрим…»

Мои конфеты они присмотрели еще в дороге, и я передал их, как чехи Судетскую область фюреру, смирившись с произведенной аннексией моих сладостей их животами. Но тут стали раздавать сухой паек, куда входили хлеб, банка тушенки, пачка печенья и – о чудо! – банка сгущенного молока. Невероятная роскошь по тем временам. Одна на троих? – подумаете вы? И, протянув руку для рукопожатия, я отвечу: «Каждому!» [75] .

Компенсируя недавнюю контрибуцию, пацаны подарили мне банку молока, и со стороны это выглядело так же умилительно, как и торжественная передача Брестской крепости (немецко-фашистскими войсками Гитлера) Красной Армии Сталина, в благодарность за согласие Джугашвили раздербанить сладкую, как рахат-лукум, Польшу [76] .

Это было мое первое путешествие. Путешествие по шпалам… Без Чебурашки. Без дяди Гены. Без Шапокляк. Без Соловья, с которым мы совершим побег из исправительно-трудового лагеря от детской комнаты милиции спустя пять лет…