– А где твоя гармонь, Андрей?

– Браточкам из отряда отдал. Мне она теперь без надобности. Играть одной рукой не получится, а им в самый раз. Как отобьют у казачков и корниловцев Ростов, так и сыграют на похоронах Корнилова и Каледина.

– Да-а-а, а хорошо ты наяривал, особенно «Яблочко»...
– протянул молодой матрос.

– Ша! Не трави душу.

Ловчин оборвал его. После чего повернулся на другой бок и постарался заснуть. Но сон долго не шел, на сердце у него было неспокойно, и оно переполнялось злобой к золотопогонной сволочи, которая продолжает расхаживать по Севастополю. И чтобы отвлечься, невольно, он опять прислушивался к Петренко, который продолжал читать выдержки из речи товарища Ленина:

– Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов принял декрет о земле, в котором большевики целиком воспроизводят принципы, указанные в крестьянских наказах. В этом сказалось отступление от программы социал-демократов, ибо наказы соответствуют духу программы эсеров. Однако это же служит доказательством, что народная власть не хотела навязывать своей воли народу, а стремилась идти навстречу ей. И как бы ни разрешился земельный вопрос, какая бы программа ни легла в основу осуществления перехода земли к крестьянам, - это не составит помехи для прочного союза крестьян и рабочих. Важно лишь то, что если крестьяне веками упорно добиваются отмены собственности на землю, то она должна быть отменена. Поэтому, указав далее на то, что с вопросом земельным тесно переплетен вопрос о промышленности, большевики говорят, что наряду с аграрной революцией должна произойти коренная ломка капиталистических отношений. Развитие русской революции показало, что политика рабского соглашательства с помещиками и капиталистами разлетелась, как мыльный пузырь. Господствовать должна воля большинства; эту волю большинства и проведет союз трудящихся, честная коалиция рабочих и крестьян, на основе общих интересов.

«Прав Ленин, - подумал Ловчин, - верно все говорит. Земля крестьянам, а фабрики рабочим. Все должно быть по справедливости».

С этой мыслью он провалился в глубокий и спокойный сон...

Разбудили Андрея следующим утром, вернувшиеся из города братишки. Был собран общекорабельный митинг, и на нем моряки постановили арестовать офицеров эсминца «Гаджибей», которых оставалось всего семь человек. Но кто-то предупредил о митинге Севастопольский Совет. После чего на корабле появились его представители, три матроса с «Екатерины Второй», эсеры, и они снова запретили трогать офицеров. Видите ли, эсминец один из немногих боевых кораблей Черноморского флота, который может в любой момент выйти в море. Следовательно, трогать командный состав на нем нельзя.

Ладно. Снова матросы 1-го Черноморского революционного отряда утерлись, хотя высказались в адрес меньшевиков и эсеров, не стесняясь. За малым дело до стрельбы не дошло, а закончилось все тем, что Ловчин с братишками собрал верных товарищей с других кораблей и вышел в город.

Первым делом, моряки вломились на заседание Севастопольского Совета. И Андрей от имени всего отряда Мокроусова и военных моряков, дерущихся против контрреволюции, заявил, что отныне не признает власть Совета, так как он скомпрометировал себя перед флотом и горожанами. Далее пришла очередь эсеров и меньшевиков утереться. Серьезных сил чтобы противостоять разгоряченным морякам у них не было и, не смея возразить решительно настроенным бойцам, они затихли.

Ловчину и мокроусовцам вместе с унтер-офицером Зборовским, которых исподволь подстрекал Пожаров, это и было нужно. На следующий день, временно позабыв про офицеров с «Гаджибея», они отправились арестовывать командующего флотом контр-адмирала Немитца (настоящая фамилия Биберштейн). Однако тот выехал в срочную командировку в Петроград. И дабы сразу все разъяснить, стоит сказать, что никакой командировки не было. Командующий просто-напросто бросил на произвол судьбы Черноморский флот и офицеров, собрал все самое ценное, что имел, а имел он немало, и сбежал.

Ничего, матросы особо не расстроились. Они опустошили найденные на квартире контр-адмирала водочные запасы, пощупали молоденьких разбитных горничных и разбрелись по городу вершить правосудие. Моряки бродили по улицам, пили разбавленный спирт и нюхали кокаин, колошматили и арестовывали любого офицера, который им не нравился. И в течение только этого дня было избито и отправлено в тюрьму около двадцати человек.

Вакханалия набирала обороты. К мокроусовцам присоединялись матросы из «нейтральных» экипажей и несколько уголовников. И новые арестанты заполнили камеры тюремных казематов. В частности, офицеры подводной лодки «Гагра», требующие от своей команды дисциплины, и лейтенант крейсера «Прут» Прокофьев, который ножом резал непомерно расшитые клеши матросов. Клеши это святое. Команда крейсера обозвала лейтенанта «кровожадным животным» и сдала его своим товарищам матросам, а позже офицера расстреляли. В общем, еще один день по городу бродили вооруженные шайки воинственно настроенных моряков, и унять их было некому.

Наступило 15-е декабря. Под вечер, Ловчин и Зборовский, подпив, вспомнили про офицеров родного эсминца, и вскоре пятеро из них и командир «Гаджибея», давний недруг сигнальщика капитан второго ранга Пышнов, были арестованы. Как водится, бывшим золотопогонникам, ныне потенциальным контрреволюционерам, всыпали по первое число и пустили юшку, а затем препроводили их в тюрьму. Однако еще в полдень чья-то «умная» голова в Севастопольском Совете решила, что если запретить принимать арестованных, то бесчинства и самосуды прекратятся. И когда избитых офицеров с «Гаджибея» приволокли для сдачи, тюремщики, кстати сказать, те же самые, что несли службу при проклятом царском режиме, принимать их отказались.

Возмущенные матросы покинули здание тюрьмы и Ловчин, обернувшись к Зборовскому, крупному усатому мужчине в распахнутом на груди бушлате, спросил:

– Что будем делать?

Бывший унтер-офицер, пошатываясь и петляя, приблизился к Андрею и наклонился к нему. Он дыхнул в его лицо тяжким перегаром, а потом прошептал:

– Назад сдавать нельзя. Тянем «драконов» на Малашку и там кончаем.

По телу Ловчина прошла дрожь, убийство пока еще претило ему. Но он понимал, что Зборовский прав и, кивнув, согласился с ним: