— Да, благодарствуйте, — прикрыв глаза, прошептала Люба. Жар отпустил так же скоро, как и налетел, только кожу на голове как–то странно покалывало. — Нельзя ли вентиляцию отворить?

Пока Елена Александровна суетилась, Люба и так и эдак переворачивала в голове это совершенно чужое, иностранное почти слово: каторга. Что такое каторга? Он видела, и не раз, как каторжан отправляли по этапу — они шли по городу рядами, оборванные, грязные, испитые, гремя кандалами за частоколом штыков. Чистая публика шарахалась от них, только женщины из черни не боялись, бросали им хлеб, одежку, медные деньги: спаси вас Бог, несчастненькие!

— Но не может же быть, чтобы их… и в работы? — спросила наконец она. Елена Александровна иронично пожала тощими плечами.

— С нашим правительством возможна любая азиатская дикость, — небрежно бросила она, — радует лишь то, что замешаны самые известные фамилии. Трубецкие, Оболенские, Волконские, Орловы — за них–то есть кому попросить. Я полагаю, смягчат. Будет поселение в Сибири. И мы с сестрою Торсона…

Дальнейшее Любовь Ивановна поняла с трудом — слишком много собственных мыслей теснилось у ней в голове. Она поняла одно: Элен Бестужева, тридцатичетырехлетняя барышня, равно как и сестры ее, давно поблекшие двойняшки Ольга и Маша, как и одинокая сестра Торсона, нашли свое предназначение в жизни. Они поедут в Сибирь и будут жить там для своих братьев, они будут гордиться этим подвигом и станут героинями в глазах света, от которого им здесь, в Петербурге, ни холодно ни жарко. Но сейчас они будут презирать тот свет, который ранее с унизительной жалостью относился к ним. И в этом их победа. А она? Что делать ей, не сестре, не жене, а всего лишь стареющей любовнице государственного преступника Бестужева, к тому же обремененной тремя маленькими детьми? Что будет делать она? И Елене этот вопрос, судя по всему, и непонятен, и неинтересен.

Она велела везти себя на служебную квартиру мужа, в город, куда вся семья перебралась к праздникам, она по–прежнему была в смятении, ей было душно, она смотрела в окно и ничего толком не видела перед собою. А между тем ослепительно сверкали синеватые глыбы льда, которые всякую весну вырубали на Неве и развозили обозами по ледникам, укутав в сено. Хрустальные кубы, поставленные друг на друга, так и поливали радугами ее карету, когда ехала она по набережной, но этот самый первый в Петербурге признак весны никак не радовал ее теперь…Она уже почти подъехала в дому, когда вдруг осенило:

— К Казанскому собору, скорее!

Из кареты чуть не на ходу соскочила, как девчонка, не дождавшись протянутой руки лакея. В церкви как всегда — прохлада и полумрак, службы не было, народу никого не было. Люба, торопливо взяв свечу, шурша коричневым шелковым платьем, быстро шла к алтарю, где слева, да, слева, был образ Николая Чудотворца. Она лишь взглянула на черную старинную икону, как слезы полились градом. Зажгла свечку, но никак не могла справиться дрожащими руками.

— Позвольте, дочь моя, — раздался приятный высокий голос. Протоиерей Петр Мысловский с улыбкой принял у нее свечу и ловко пристроил ее в медный подсвечник. — Вы скорбите… Не нужна ли вам помощь?

— Да, батюшка, нужна… помолитесь со мной, — всхлипнула Люба, — за моего Николая!

Она не знала, что отец Петр ее Николая видел. Николай Александрович отказался с ним говорить — он ведь тоже не знал.

Oтeц Петр помолился за раба божия Николая и за рабу божию Любовь — дабы простились им грехи их.

За последние несколько недель они с Мишей много усовершенствовали азбуку. Постоянно перестукиваясь, они поняли, что необходимо отделить согласные буквы от гласных. Гласных звуков в русском алфавите немного, и, если четко распознавать их в разговоре, можно домысливать неправильно понятые согласные. Сказать «не надо» можно, и простучав, к примеру, «де дадо». Косноязычно, но ясно, а это самое главное. Общими усилиями азбука была сокращена ими до шестнадцати букв, появилось множество слов, для которых изобрели они собственные сокращения, и уже не нужно было тратить несколько часов для того, чтобы обменяться важнейшими новостями.

Миша не жаловался, но ему было гораздо труднее — оковы так и не сняли, и перестукивание для него было тяжелой физической работой — между скованными вместе запястьями торчал тяжелый железный штырь, и когда он особенно долго стучал, вторая рука, находящаяся в неестественном положении, начинала немилосердно ныть. Поначалу, дорвавшись до разговоров, сбил он себе ногти до крови, потом приспособился стучать палочкой, дело пошло легче. Зато у Миши было полное впечатление, что они водят комиссию за нос, согласовывая свои показания. Николай Александрович понимал, что в этом не слишком много пользы: вопросы к ним большею частию были разные. Но Мише, который черпал в этом моральные силы, он старательно подыгрывал, спрашивая у него совета в мелочах.

Перед Пасхою каждый из них получил, как подарок, по письму от матери. Она писала обоим примерно одно и тож, наказывая молиться за императорский дом (сия цензурная вставка верно была предложена умненькой Еленой), но сообщила при этом любопытную вещь: государь назначил ей пенсию в связи с потерею кормильцев — по пятисот рублей в год серебром. Это была сумма немалая, очень кстати старушке, оставшейся без всякой помощи, да с тремя старыми девками на руках, да с расстроенным поместьицем, но она навела Мишу и Николая на одну и ту же мысль. Выразил ее конечно же Миша.

— Оценили нас пятерых по сту рублей за голову!

Николаю Александровичу было досадно. Он от себя эту мысль тут же отогнал, не высказывая: во–первых, младший, Павел, был на свободе, в артиллерийском училище, так что Миша напрасно посчитал его вместе с ними. Петр, к несчастью, был в крепости, но наказание его не должно быть особенно тяжким — он же действительно пришел на площадь без их согласия! Петруша, правда, был горяч и неуравновешен — Николай Александрович боялся за него. Что касается Александра, то от него Соколов недавно приносил записочку: Саша писал, что во всем искренне покаялся и ждет для себя всяческих поблажек. В это Николай Александрович не особенно верил. Саша был настолько деятельным помощником Рылеева накануне восстания, да и на площади так привлекал к себе внимание, что шансы его были плохи. Одни только песни, писанные им во множестве для солдат, должны были обеспечить ему суровую кару. «Царь наш немец русский, носит мундир узкий», — это же его сочинения было, не Рылеева. Впрочем, зная благородство Рылеева, легко предположить, что все это он, сколько можно, возьмет на себя.