В больнице полицейский усаживает меня в приемной. Меня так сильно трясет, что кресло трясется вместе со мной.

— Мне нужно вернуться, — говорю я полицейскому. — Мне нужно вернуться туда! — уже кричу я. Затем замечаю его именной бейдж. Офицер Эрнандес.

— Я понимаю. Сейчас я постараюсь узнать для вас, что смогу. К вам пришлют социального работника. Я скоро вернусь.

Он с кем-то говорит, но я не прислушиваюсь. Мои мысли далеки от него, и я просто сижу, уставившись в противоположную стену. Я чувствую, что моя голова качается из стороны в сторону. Чувствую, как встаю и иду к посту медсестры, но меня останавливает вернувшийся офицер Эрнандес. Рядом с ним низкорослый мужчина средних лет в голубой рубашке. С красным галстуком. Этот идиот наверняка зовет его «галстуком власти». Тот у него наверняка что-то вроде талисмана на хороший день.

— Элси, — произносит он.

Должно быть, я назвала офицеру Эрнандесу свое имя. Не помню, когда это сделала.

Мужчина протягивает мне руку для рукопожатия. Я не вижу причин для формальностей посреди трагедии. Его рука остается висеть в воздухе. До сегодняшнего дня я бы никогда не отказалась пожать чью-либо руку. Я хороший человек. Иногда даже слишком слабовольна. Я не из тех, кого называют грубыми и несдержанными.

— Вы — жена Бена Росса? У вас с собой водительское удостоверение? — спрашивает меня он.

— Нет. Я… выбежала из дома. Я не… — Я опускаю взгляд на свои ноги. У меня даже обуви нет, и он думает, что я захватила с собой права?

Офицер Эрнандес уходит. Медленно и скованно. Он, видно, чувствует, что его работа здесь закончена. Как бы мне хотелось быть им. Уйти от всего этого и вернуться домой. Я бы вернулась к своему мужу и теплой постели. К своему мужу, теплой постели и тарелке с треклятыми Фрути-пеблс.

— Боюсь, мы пока не можем пустить вас к мужу, Элси, — говорит мужчина в красном галстуке.

— Почему?

— Им заняты врачи.

— Он жив? — кричу я. Как быстро окрыляет надежда.

— Нет, простите, — качает головой мужчина. — Ваш муж умер чуть раньше. Он состоял в списке доноров органов.

Я ощущаю себя так, будто стою в лифте, стремительно падающим вниз. Они разбирают моего мужа на части и отдают их другим людям. Они разбирают его на части.

Помертвев, я опускаюсь на стул. Мне хочется кричать на этого мужчину и требовать, чтобы меня пустили внутрь. Пустили к нему. Хочется вбежать через двойные двери в операционную и найти его, обнять его. Что они делают с ним? Но я оцепенела. Я тоже умерла.

Мужчина в красном галстуке ненадолго уходит и возвращается с горячим шоколадом и тапками. Все мои чувства притуплены. Я ощущаю себя запертой в ловушке собственного тела, отделенной от всех вокруг меня.

— У вас есть кто-нибудь, кому мы можем позвонить? Родителям?

Я мотаю головой.

— Анне, — отвечаю я. — Мне нужно позвонить Анне.

Он кладет ладонь на мое плечо.

— Вы можете записать телефонный номер Анны? Я ей позвоню.

Я киваю, и он протягивает мне лист бумаги и ручку. У меня уходит целая минута на то, чтобы вспомнить ее номер. Я ошибаюсь в цифрах несколько раз, но, отдавая лист мужчине, почти уверена, что в конечном итоге написала номер правильно.

— А Бен? — спрашиваю я, сама не зная, что имею в виду. Просто… я пока не могу смириться. Я еще не достигла фазы «позвони кому-нибудь, чтобы ее забрали домой и присмотрели за ней». Мы должны бороться, правда? Я должна найти и спасти его. Как мне его найти и спасти?

— Медсестры позвонили его ближайшему родственнику.

— Что? Я его ближайший родственник.

— Видите ли, в его водительском удостоверении указан округ Ориндж. Мы должны оповестить о произошедшем его семью.

— И кому вы позвонили? Кто приедет? — Однако я уже сама знаю, кто.

— Я постараюсь это узнать. А сейчас я позвоню Анне и сразу вернусь, хорошо?

Я киваю.

Здесь, в приемной, я вижу и слышу других ожидающих. Кто-то выглядит печальным, но большинство — в полном порядке. Мама с дочкой читают книгу. Парнишка прижимает к лицу пакет со льдом, рядом с ним раздраженный отец. Парочка подростков держится за руки. Не знаю, для чего они здесь, но, судя по улыбкам на их лицах и тому, как они милуются друг с другом, у них явно нет ничего страшного, и мне… мне хочется на них наорать. Хочется сказать им, что в реанимационном отделении оказывают экстренную помощь серьезно пострадавшим, и нечего тут сидеть с такими счастливыми и беззаботными лицами. Хочется сказать, чтобы они катились домой: пусть лучатся счастьем где-нибудь в другом месте, а не передо мной. Я не помню, каково это — быть такой же счастливой, как они. Я даже не помню, каково быть той, кем я была до того, как всё это случилось. Всё, что я чувствую сейчас — переполняющий меня ужас. И еще злость на двух придурошных голубков, лыбящихся друг другу прямо передо мной.

Ненавижу их и ненавижу чертовых медсестер, для которых этот день не стал самым худшим днем в их жизни. Они спокойненько живут себе дальше. Кому-то звонят, копируют документы, попивают кофе. Я ненавижу их за то, что они могут пить кофе в такое время. Я ненавижу всех в этой долбаной больнице за то, что они не несчастны.

Мужчина в красном галстуке, вернувшись, сообщает, что сюда едет Анна. Он предлагает до ее приезда посидеть со мной. Я пожимаю плечами. Пусть делает, что хочет. Его присутствие не приносит мне утешения, но останавливает от того, чтобы вскочить, подбежать к кому-нибудь и наорать на него за то, что в такой ужасный момент он поедает шоколадный батончик. Мои мысли переносятся к рассыпанным на дороге Фрути-пеблс. Я знаю, что хлопья всё еще будут там лежать, когда я вернусь домой. Знаю, что никто не уберет их, так как никто не может знать, как ужасает меня возможность снова их увидеть. Затем приходит мысль о том, по какой глупой причине умер Бен. Он умер из-за Фрути-пеблс. Это было бы смешно, если бы не было так… Нет, это никогда бы не было смешно. Ничего в этом смешного нет. Не смешно даже то, что я потеряла мужа из-за своего пристрастия к детским хлопьям, продающимся в коробках с изображением героев мультсериала «Флинстоуны» [2] . Ненавижу себя за это. Саму себя я ненавижу больше всего.