Показывается взволнованная Анна. Я не знаю, что ей по телефону сказал мужчина в красном галстуке. Он поднимается и идет поприветствовать ее, когда она кидается в мою сторону. Я вижу, как они о чем-то говорят, но не слышу их. Их разговор занимает какие-то секунды, после чего Анна подбегает ко мне и обнимает. У меня нет сил, чтобы поднять руки и обнять ее в ответ. Я одеревенела, и это самое безответное объятие на свете.

— Мне так жаль, — шепчет Анна мне на ухо, и я расклеиваюсь в ее руках.

Я не хочу сдерживать себя и не желаю прятать свою боль. Я вою в приемной, рыдаю и скулю в грудь подруги. В любое другое время я бы немедленно убрала лицо от ее бюста. Я бы почувствовала неловкость, если бы уткнулась губами в столь сексуальную часть ее тела, но сейчас секс кажется чем-то банальным и глупым. Чем-то, чем всякие болваны занимаются только от скуки. А те счастливые подростки-голубки вероятно занимаются им из спортивного интереса.

Объятия Анны не утешают меня. Слезы брызжут из глаз, словно я выдавливаю их из себя, но это не так. Они сами текут. И я даже не ощущаю печали. Я чувствую такое опустошение, что мои собственные слезы кажутся мне жалкими и глупыми.

—Мне так жаль, Элси. Ты видела его?

Я не отвечаю. Кажется, мы долгие часы сидим на полу в приемной. Я то реву белугой, то практически ничего не ощущаю. Я долго лежу в руках Анны, не потому что не могу подняться, а потому что не хочу смотреть ей в лицо. Через какое-то время Анна встает, прислоняет меня к стене и, подойдя к посту медсестры, начинает кричать.

— Когда вы, наконец, дадите нам увидеть Бена Росса? — орет она на сидящую за компьютером молоденькую латиноамериканку.

— Мэм… — начинает медсестра, вставая, но Анна ее обрывает:

— Не надо мне мэмкать. Скажите мне, где он? Пустите нас к нему!

К ней подходит мужчина в красном галстуке.

Они с Анной переговариваются несколько минут. Я вижу, как он пытается прикоснуться к ней, успокоить ее, но она дергает плечом, не давая ему к ней притронуться. Он лишь выполняет свою работу. Все здесь лишь выполняют свою работу. Куча придурков.

Через входные двери вносится пожилая женщина лет шестидесяти. Ее лицо волнами обрамляют рыжевато-каштановые волосы, по щекам текут слезы, смешанные с тушью. На груди завязана черно-коричневая шаль, через плечо перекинута коричневая сумочка. Она сжимает в руках салфетки. Мое горе так подкосило меня, что я не озаботилась салфетками. Я настолько не владею собой, что вытираю сопли о воротник и рукава. И развожу у ног на полу лужи слез.

Женщина подбегает к стойке регистрации, а потом опускается на стул. На краткий миг она поворачивается лицом ко мне, и я сразу же ее узнаю. Я смотрю на нее и не могу отвести взгляд: она — моя свекровь, и в то же время совершенно чужой мне человек. Я видела ее снимок в фотоальбоме, но она никогда не видела моего лица.

Отлепившись от стены, я иду в уборную. Я не знаю, как представиться ей. Не знаю, как сказать ей, что мы обе здесь из-за одного мужчины. Что мы обе скорбим, потеряв одного и того же человека. Я разглядываю свое отражение в зеркале. Лицо покраснело и опухло. В глазах полопались сосуды. Я смотрю на свое лицо и думаю о том, что у меня был тот, кто это лицо любил. А теперь его нет. И больше никто мое лицо не любит.

Выйдя из уборной, я не вижу своей свекрови. Кто-то хватает меня за руку. Я оборачиваюсь — это Анна.

— Ты можешь войти, — говорит она и ведет меня к мужчине в красном галстуке, который ведет меня через двойные двери.

Он спрашивает, хочу ли я, чтобы он вошел в палату вместе со мной. С чего бы мне этого хотеть? Я его только что встретила. Он ничего для меня не значит. А мужчина в комнате значит для меня всё. Ничто не может облегчить боль от потери всего. Я открываю дверь. В комнате есть кто-то еще, но я вижу только тело Бена.

— Вы что?! — сквозь слезы спрашивает моя свекровь. Тихо и испуганно.

Не обращая на нее внимания, я обнимаю лицо мужа ладонями. Его кожа холодна. Веки закрыты. Я больше никогда не увижу его глаз. Их вообще могли у него забрать. Я не могу на него смотреть. Не хочу этого знать. На его лице ссадины, и я не знаю, что это значит. Это значит, что перед смертью ему было больно? Он умер в одиночестве на дороге? О боже, он страдал? Я чувствую себя так, будто вот-вот упаду в обморок. Бен до плеч накрыт простыней, и я боюсь ее сдвинуть. Боюсь, что он будет полностью обнажен и я слишком много увижу. Или что обнаружу, что ему слишком много чего не достает.

— Охрана! — кричит свекровь.

В дверях появляется охранник. Держа Бена за руку, я перевожу взгляд на свекровь. Она, конечно же, не имеет ни малейшего понятия, кто я. Она, конечно же, не понимает, что я здесь делаю, но должна же она понимать, что я люблю ее сына? Это ведь должно сейчас быть очевидно?

— Пожалуйста, — умоляю я ее, — пожалуйста, Сьюзен, не надо.

Сьюзен смотрит на меня в замешательстве, удивленно. По той простой причине, что я знаю ее имя, она понимает, что что-то упустила. Едва заметно кивнув, она обращается к медсестре: