Наташе было, конечно, обидно. Но она умела здраво рассуждать. В конце концов, кто они друг другу? Но девушка близко к сердцу принимала тревогу, беспокойство любимого человека. И вдруг развила энергичную деятельность. Вновь написала Гале, уже от себя, рассказав ей о том, как в её палате лежал раненый лейтенант, как оказался утерянным её адрес и как сокрушался по этому поводу Николай, как тосковал по Гале, как вспоминал о ней, возвращаясь мысленно то к школьным годам, то к тому времени, когда они оба были уже взрослыми, учились и работали. Запечатав письмо в конверт и написав на нём всё тот же неопределённый адрес, по которому однажды уже посылала Гале письмо, Наташа сделала приписку, предназначенную для почтовых работников. «Дорогие товарищи почтовики! Будьте добры, доставьте по назначению это письмо фронтовика. Он лечился у нас в госпитале, а точный адрес девушки во время тяжёлого ранения был утерян».

Отправив письмо, Наташа не успокоилась. Несколько раз пыталась позвонить в город, где жила Галя, связаться с секретарём райкома комсомола. Вскоре она всё же добилась своего, разговаривала с ним и не отстала, пока тот не пообещал разыскать Галю, сообщить ей адрес школьного товарища, как Наташа сочла удобным представить перед молодёжным вожаком Колю Паршина.

Конечно, в душе Наташа понимала, что разыскивает свою соперницу, но была твердо уверена в непреложности убеждения: всё, что дорого для Николая, дорого и для неё, лишь бы он был счастлив. Любовь её только просыпалась, она была простой и бескорыстной. Но Наташа следовала в жизни мудрой родительской заповеди: «Благородное дело любовью освещается, ум истиной просвещается, а сердце вниманьем согревается».

Загруженная работой и увлечённая розысками, Наташа не забыла и о том, чтобы подать заявление командованию госпиталя с просьбой отпустить её на фронт. Это заявление было встречено, как и следовало ожидать, с явным неодобрением. Наташу старались переубедить на всех уровнях — от секретаря комсомольской организации до начальника госпиталя. Она же стояла на своём. Причём каждый раз переходила, разговаривая в той или иной инстанции, в наступление.

— У вас есть семья? — тихо, спокойно, глядя собеседнику прямо в глаза, спросила она начальника госпиталя, когда он пытался убедить её переменить решение. — Жена? Дети? Есть?

— Да, конечно, — отвечал начальник, совершенно не понимая, к чему такие вопросы.

— Отец? Мать?

— Да, есть. Живут в деревне под Красноярском.

— Вот-вот, — говорила Наташа. — А у меня всё — и отец, и мать, и брат убиты немцами. Все! Должны вы это понять?

Наконец-то Наташа попала туда, куда просилась: на 1-й Украинский фронт. В штабе дивизии усатый капитан долго уговаривал её остаться при медсанбате. Он даже вышел из-за стола, подошёл к ней, осторожно положил на плечо руку и внимательно посмотрел в светлые, с голубинкой глаза, явно любуясь юной медсестрой. Наташа вдруг почувствовала, как вторая рука легла на талию и постепенно стала спускаться вниз. Она знала, что в таких случаях лучше всего резко отстраниться и поставить собеседника на место. Но тут же подумала, что от этого капитана зависит, куда её направят, и лишь легонько отстранила руки, проговорив:

— Нет, нет, только в роту, только туда, где идёт бой! Иначе я не успокоюсь.

И снова рассказала, на этот раз настырному капитану, который был ей совсем не симпатичен, про то, что на фронте погибли все её родные — отец, мать и старший брат.

Пристыженный кадровик посуровел, махнул рукой, вернулся за свой стол и выписал ей предписание — санинструктором в стрелковую роту.

Лейтенант Паршин напрасно радовался, что получил направление на любимый фронт. Попал он действительно к Коневу, но только совсем на другой — на 1-й, а не на 2-й Украинский, а значит, в другой полк и, естественно, в совершенно другую артиллерийскую батарею. На старом месте все были ему знакомы. Здесь же люди новые для него: надо было привыкать к их характерам, их особенностям, их требованиям.

Командир батареи старший лейтенант Селезнёв встретил его сдержанно. Он ждал возвращения в строй после ранения младшего лейтенанта Волчка, но тот сообщил из госпиталя, что его списали «по чистой» и он уезжает в Днепропетровск, откуда был призван, на свою родную шахту. Селезнёв настороженно смотрел на Паршина, выговаривая:

— Не знаю, не знаю, сумеете ли вы заменить Волчка. Виртуоз он был в своём деле — что на показных занятиях, что в бою. С первого снаряда, бывало, поражал цель. И редко танк уходил от него без отметины.

Селезнёв не случайно заговорил о боевом мастерстве предшественника Паршина: завтра в полку были назначены учебные стрельбы. Они проводились во всех соединениях по приказу командующего фронтом. Конев требовал от командиров всех степеней, чтобы временная передышка в боевых действиях максимально использовалась для освоения опыта минувших боев и достижения точности стрельбы из всех видов оружия.

Ещё раз критически оглядев лейтенанта, Селезнёв пригласил его к столу.

— Проголодались, наверное? — сказал он, пытаясь настроиться на дружелюбный лад. — Путь, по себе знаю, нелёгкий; Так что давайте как следует подкрепимся...

Паршин снял плащ-накидку, которой прикрывался от нещадно хлеставшего всю дорогу дождя, и Селезнёв увидел на правой стороне гимнастёрки орден Славы, Он сразу подобрел и спросил:

— За что же это вы получили?

— Да всё за танки, товарищ старший лейтенант, — сдержанно ответил Паршин, присаживаясь к уставленному снедью столу. — Начал с Курской дуги. Тогда ещё старшим сержантом был. Наводчиком на «сорокопятке». Жарко пришлось, но шесть танков осталось на боевом счету нашего расчёта. После ранения удалось вернуться в свою батарею.