— Верю, Данилушка, и потому говорю тебе: случится со мною что-либо, не переживай, не кори себя, что допустил мои страдания. Твоей вины ни в чём нет, ты чист, ты любишь меня, и это придаёт мне сил стойко встретить неизбежное.

Даниилу хотелось крикнуть, что не должно тому быть, но он не сделал этого, только стиснул зубы и обнял Катю за плечи.

— У меня нет слов, Катюша. К одному зову: поверь, что, пока мы вместе, ничего не случится. Потому проси у матушки воли уехать со мною в Борисоглебское.

— И не заикнусь даже. Не пустит меня матушка. Она ведь лишь с виду покладистая, а как надо стоять на своём — кремень, и только.

— Значит, расставание?

— Да, любый. Даст Бог, до января. Там и прикатим в Москву. А может, ты раньше к нам прикатишь — рады будем. — Говорила теперь Катя спокойно, без надрыва и на Даниила смотрела так, словно была взрослее его. — В церковь сходим, батюшку моего послушаем. Он правит службу на удивление.

Даниил отвечал Кате с той же бодростью: молодость в печалях не может долго пребывать. И они были счастливы тем, что сидели в уединении в саду и верили в то, что их уединения никто не нарушит. Однако матушке Авдотье отсутствие дочери не давало уснуть, и она сочла своим долгом прервать душевные излияния жениха и невесты. Она пришла к ясеню, под которым они сидели, и мягко сказала:

— Пора вам, голуби, и на покой. Завтра чуть свет вставать.

У Кати ёкнуло сердце: «Господи, так и не простились!» А Даниил стремительно встал, взял Авдотью за руки и, опустившись на колени, горячо попросил:

— Матушка, оставь Катю в Москве! Пусть она при моих родимых побудет! Урону ей никто не причинит! Боится она в Козельске быть. Пожалуйста, Христом Богом прошу!

— Господи, да окстись, сынок! Как это я отроковицу без присмотра в Москве оставлю! Да она выросла в Козельске, и Бог миловал. А что батюшка мне скажет, как без неё вернусь? Батогами в Москву погонит! — И уже решительно Авдотья обратилась к Катерине: — Живо на покой! — Руки освободила и увела безропотную дочь.

Даниил ещё долго в одиночестве сидел под ясенем. На душе у него было горько и пусто, будто всё, что должно быть в ней, оборвалось и упало в бездну.

Фёдор разбудил Даниила с первыми проблесками рассвета. Ему показалось, что он вовсе не спал, даже горечь не сумела выветриться.

— Пора, сынок, возок снаряжен. Ванюшка заждался тебя. Иди поснедай, да и в путь.

— Я дорогой чего-нибудь пожую. — Даниил встал, оделся, подпоясался, усмехнулся: — Вот я и готов.

— Слушай же. Я с тобой до Кремля поеду, там в Чудов зайду, Ивашку подниму. Ты будешь ждать его у Красных прудов, близ Фуражного двора. Ну а дальше держи путь на Киржач, потом на Юрьев-Польский. От него до Борисоглебского рукой подать.

— Спасибо, батюшка. Да язык до Киева доведёт.

Фёдор и Даниил покинули небольшой покой и вышли на хвощевское подворье. Ласточка уже была под седлом. Возница Аким сидел на облучке возка, запряжённого серым мерином. Фёдор сел рядом с Акимом. Даниил был готов подняться в седло, но в этот миг на дворе появились Ульяна и Авдотья, державшая за руку сонную Катю. Мать подошла к Даниилу.

— Ты, сынок, не серчай на матушку Авдотью. Она права. А как построим дом к зиме, так Катю и привезут. А теперь поклонись невесте и её матушке.

— Прости меня, матушка Авдотья, за вчерашний порыв.

— Бог простит. Да ведь во благо ты просил о Катерине. Будет она в Москве по осени.

— Спасибо.

Даниил поклонился обеим матушкам и невесте. И она ему поклонилась. Он взобрался в седло и тронул Ласточку. И, пока не скрылись из виду провожающие, он смотрел на них. У него разрывалось сердце от тяжёлого предчувствия. Что-то вещало ему, что он никогда больше не увидит Катю, её ласковых лучистых глаз, не полюбуется её лицом и щёчками с ямочками, её лёгким станом. Его порывало вернуться во двор Хвощевых, закричать: «Не пущу! Не пущу в Козельск!» — вскинуть Катю на круп лошади и умчаться в костромские леса. Но послышался окрик отца: «Чего тянешься!» — это отрезвило возбуждённого Даниила. Он пустил Ласточку лёгкой рысью и догнал возок.

Близ Кремля отец и сын расстались. Фёдор наказал Даниилу:

— Будь во всём осторожен. Старосту Авдея почитай. Он там всему голова моим именем. Ивашке воли особой не давай. Ну, с Богом. — И Фёдор ударил ладонью Ласточку по крупу.

Вскоре Даниил миновал Сретенские ворота и взял путь к Красным прудам, где должно было ему дождаться Пономаря. Иван после двухмесячного проживания у Адашевых и случившегося пожара вновь ютился в Чудовом монастыре. Да не пригрели бы его там, если бы отец Даниила не побывал у игумена и не поклонился ему. Однако Ивана даром в монастыре не держали, вновь ему навязывали разные послушания, на службу в Разрядный приказ пускали, а в прочем свободы не давали. И вот опять Фёдору пришлось идти на поклон к игумену. Тот и на сей раз проявил милость, дал волю Ивану идти в помощь к погорельцам.

Вот и Красные пруды — красивые, словно зелёные зеркала, в окружении буйной растительности. Как остановились, возница Аким, невысокий, но крепкий мужик лет пятидесяти, освободил лошадей от удил и дал им пощипать травки. Но Пономарь не запозднился. Не прошло и часа, как он появился близ Красных прудов. Шагал он крупно — на лбу испарина выступила, — улыбался во весь рот, скалил крупные белые зубы.

— Ой, спасибо твоему батюшке Григорьевичу. Меня ведь келарь отпускать не хотел вопреки воле игумена: кто, дескать, мне в хлебодарню и в поварню дров колоть будет? Твой батюшка недолго думая положил золотой на ладонь келарю, тот и отпустил меня.