Обенрейцер молча остановился на минуту; его глаза заволокла пелена, и снова слабо различимое изменение сделалось заметно на его щеках.

— Если вы извините меня, что я оставлю вас на несколько мнут, — сказал он с церемонной вежливостью, — то я желал бы иметь возможность переговорить с своей племянницей. — С этими словами он следил поклон и вышел из комнаты.

Мысли Вендэля, предоставленного самому себе, инстинктивно обратились к размышлению о настроении мыслей Обенрейцера (что было неизбежным следствием столь далеко зашедшего разговора). Он ставил препятствия его ухаживанию; он ставит теперь препятствия его браку — браку, сулящему ему выгоды, которые Вендэль не мог не видеть, даже несмотря на свое простодушие. При таком положении вещей, поведение Обенрейцера было необъяснимо. Что же это могло значить?

Стараясь проникнуть в корень ответа на подобный вопрос и вспомнив, что Обенрейцер был приблизительно одного с ним возраста, а также, что Маргарита была, собственно говоря, только дочерью его единоутробного брата, Вендэль задал себе вопрос, с поспешной ревностью влюбленного, не следует ли ему столько же опасаться соперника, сколько и уговаривать опекуна? Но эта мысль лишь промелькнула в его уме и только. Ощущение поцелуя Маргариты, все еще горевшего на его щеке, нежно напомнило ему, что даже минутная ревность была бы теперь изменой по отношению к ней.

По размышлении ему показалось наиболее вероятным, что какая-нибудь личная причина иного сорта могла служить истинным объяснением поведения Обенрейцера. Грация и красота Маргариты были драгоценными украшениями этого скромного дома. Они придавали ему особенную привлекательность в обществе и были особенно важны для общества. Благодаря им Обенрейцер мог иметь некоторое влияние, как бы про запас, на которое он всегда мог рассчитывать, чтобы сделать свой дом привлекательным и которое он был в состоянии всегда выдвинуть вперед в большей или меньшей степени, чтобы добиться успеха в своих личных целях. Был ли он таким человеком, чтобы отказаться от тех выгод, которые ему представлялись, не потребовав по возможности наиполнейшей компенсации за свою потерю? Связь с Вендэлем, благодаря этому браку, предоставляла ему несомненно очень солидные преимущества. Но в Лондоне были сотни людей с несравненно большим влиянием, чем Вендэль. Разве не может быть, что честолюбие этого человека втайне простирается гораздо выше той блестящей перспективы, на которую он мог бы надеяться благодаря предполагаемому браку Вендэля с его племянницей? Когда Вендэль раздумывал над этим вопросом, появился сам Обенрейцер, чтобы ответить или не ответить на него, как это покажет будущее.

Можно было увидеть заметную перемену в лице Обенрейцера, когда он снова занял свое место. Его манеры были менее уверенными, и около его рта были ясные следы недавнего волнения, которое еще не вполне улеглось. Не сказал ли он чего-нибудь относительно Вендэля или себя самого, что задело Маргариту за живое и не столкнулся ли он впервые лицом к лицу с решительно выраженной волей своей племянницы? Это могло быть и не быть. Одно только было очевидно: он походил на человека, который встретил отпор.

— Я говорил со своей племянницей, — начал он. — Я нахожу, м-р Вендиль, что, даже несмотря на ваше влияние, она не настолько слепа, чтобы не видеть тех препятствий к принятию вашего предложения, которые ей ставит общественное положение.

— Могу я спросить, — ответил Вендэль, — единственный ли это результат вашей беседы с мисс Обенрейцер?

Мгновенная вспышка молнии сверкнула сквозь пелену, заволакивавшую глаза Обенрейцера.

— Вы господин положения, — заметил он тоном язвительной покорности. — Если вы настаиваете, чтобы я согласился с этим, то я сделаю это в таких выражениях. Воля моей племянницы обыкновенно согласовалась с моей волей. Вы встали между нами, и ее воля сделалась теперь вашей. На моей родине мы признаем над собой победу и подчиняемся ей со всей покорностью. Я подчиняюсь со всей покорностью на известных условиях. Вернемтесь к рассмотрению вашего финансового положения. Я имею сделать вам, мой дорогой сэр, одно возражение — самое изумительное, самое смелое возражение, которое может сделать человек в моем положении человеку в вашем.

— Какое это возражение?

— Вы почтили меня, прося руки моей племянницы. В настоящее время я прошу позволения (с величайшей благодарностью и уважением) отклонить это предложение.

— Почему?

— Потому что вы не достаточно богаты.

Это возражение, как и предвидел Обенрейцер, совершенно поразило Вендэля. На мгновенье он лишился дара речи.

— Ваш доход равен тысяче пятистам фунтам в год, — продолжал Обенрейцер. — В моей несчастной стране я упал бы перед вашим доходом на колени и воскликнул бы: «Какое княжеское состояние!» В богатой Англии я сижу себе в кресле и говорю: «Скромное независимое положение, дорогой сэр, и ничего больше». Быть может, этого вполне достаточно для жены из вашего круга, которой не надо воевать из за общественных предрассудков. Но недостаточно больше, чем вдвое, для жены — иностранки низкого происхождения, против которой восстали все ваши общественные предрассудки. Сэр, если когда-нибудь моя племянница выйдет за вас, то ей сразу же придется взвалить на себя тяжелый труд, как вы его называете, чтобы занять свое место в обществе. Да, да, вы не так на это смотрите, но это останется, неизменно останется моей точкой зрения. Ради своей племянницы, я требую, чтобы этот тяжелый труд был бы облегчен ей, насколько возможно. Если ей могут помочь те или иные материальные преимущества, то они должны быть предоставлены ей по чистой справедливости. Теперь скажите мне, м-р Вендэль, может ли ваша жена иметь на ваши полторы тысячи фунтов в год дом в фешенебельном квартале, ливрейного лакея, который бы открывал ей дверь, дворецкого, который прислуживал бы за ее столом, карету и лошадей для выездов? Я читаю ответ на вашем лице, на котором написано: нет. Прекрасно. Скажите мне еще одну вещь, и наш разговор будет окончен. Если взять большую часть ваших образованных благовоспитанных и прелестных соотечественниц, то верен или нет тот факт, что леди, у которой есть дом в фешенебельном квартале, ливрейный лакей, который открывает ей двери, дворецкий и лошади для выездов, что эта леди с самого уже начала выигрывает в уважении женщин четыре шага вперед? Да или нет?

— Переходите прямо к делу, — сказал Вендэль. — Вы рассматриваете этот вопрос только с точки зрения выработки условий? Каковы же ваши условия?

— Наименьшие условия, дорогой сэр, — возможность обеспечить ваше жене эти четыре шага с самого уже начала. Удвойте ваш теперешний доход — в Англии на меньшие средства невозможно сделать этого даже при самой строгой экономии. Вы только что сказали, что очень надеетесь увеличить прибыльность своего дела. Работайте и увеличьте eel В конце концов я добрый малый! В тот день, когда вы удовлетворите моим условиям, представив неоспоримые доказательства, что ваш доход поднялся до трех тысяч фунтов в год, просите у меня руки моей племянницы, и она ваша.

— Могу я спросить, упомянули ли вы об этом соглашении мисс Обенрейцер?

— Конечно. Она сохранила ко мне последнюю небольшую долю внимания, которое пока еще не всецело поглощено вами, м-р Вендэль; и она согласилась на мои условия. Другими словами, она подчиняется тому, чтобы ею руководило желание опекуном ей блага и лучшее, чем ее, знание опекуном света.

Он откинулся на спинку кресла, твердо уверенный в своей позиции и вполне владея своим замечательным характером.

Какая бы то ни было открытая защита своих интересов в том положении, в котором оказался теперь Вендэль, была по-видимому безнадежной (по крайней мере в данный момент). Он буквально чувствовал, что у него нет точки опоры под ногами. Были ли возражения Обенрейцера чистосердечными результатами того, с какой точки зрения рассматривал он это дело или же он просто откладывал брак, надеясь в конце концов совершенно его расстроить, но в том и другом случае всякое сопротивление со стороны Вендэля было в данный момент одинаково бесполезно. Ничем нельзя было помочь и оставалось только согласиться, выдвинув по возможности со своей стороны наиболее выгодные для себя условия.