С банкета они выходили все вместе, не спеша, по ночному осеннему Арбату, сыро было, блестели огни, ветер задувал в спину, подгоняя шаг. Камал шутил, смеялся, гибко наклоняясь к невысокому Жене. И с удивлением слушала Лиза его точную, чистую горячую речь — об отступлении моря, о кораблях, застрявших в песках, и о древнем городе, найденном на морском дне под Усть-Уртом. Женя ежился, поднимая плечи: он был без шапки. И все перепуталось, перемешалось. О чем они говорили сейчас с Ирой, что их тревожило? Все пустяки. Мир такой прекрасный, стоит только чуть-чуть прищурить глаза, чуть-чуть убавить трезвости. Зачем же мучить себя неразрешимыми вопросами?

Зима в Нукусе выдалась ветреная, крутая, но весна, едва начавшись, разом перевернула песочные часы, время потекло уже другое, полное солнца, синевы, цветения. Цвела пустыня, цвели молодые, недавно посаженные в плоском городе деревья, хилые из-за солончаков, на деревьях вспархивали и щебетали птицы, сверкала мраморная крошка, которой начали облицовывать центр города.

В апреле Ира родила дочку и назвала ее Катей, Кутькой. Кутька получилась крупная, спокойная, толстая, и Ирина была счастлива, что теперь их будет две женщины в семье. Она вообще была счастлива, что-то переменилось в ней, все воспринималось и чувствовалось по-новому, радостно и просто.

Она шла по весенней улице, по солнечной стороне и катила перед собой коляску, в которой спала Кутька, рядом шагал веселый Ромка, вертя головой во все стороны, то отставая, то забегая вперед, а кругом шевелился город, жил своей жизнью: женщины в черных платках с яркими узорами и золотыми блестками входили и выходили из магазинов; мальчишки, отчаянно звеня, крутили педали велосипедов, машины проносились мимо, шли степенные старики в халатах, протрусил осел, запряженный в тележку, на которой сидела, болтая ногами, целая пестрая куча ребятишек, на углу у лотка стояла очередь за свежей рыбой. Ирина тоже на мгновение загорелась — купить рыбы, такая она была розовая, тяжелая, влажная, так жирно поблескивала в авоське у женщины, что отошла сейчас от лотка и держала покупку с напряжением в оттопыренной короткой руке, чтобы не запачкать ярко-синего цветастого платья. Но и терпения стоять в очереди не было, и Ирина, не замедлив шага, прошествовала мимо, подставляя лицо солнцу. И было ей так хорошо! Ей нравился этот город, он был теперь не только привычный, свой, он был красивый. И весна была такая яркая, горячая, сверкающая. И избыток свободы оттого, что больше нигде она не работала и ни к чему не была привязана, все то, что так пугало и угнетало ее еще недавно, — все это сейчас волновало и пьянило как вино. Этот город, Азия, солнце — все было как в волшебном сне, как в забытом кино про багдадского вора, которое она видела в детстве.

Она очнулась от своих мечтаний на углу, на центральной площади против памятника Ленину, и вдруг осознала свое лукавство. Нет, не случайно шла она по этой улице, не напрасно любила эту дорожку. Прямо у ее ног начинались широкие мраморные белые ступени, которые вели к парадному угловому входу музея. Усмехнувшись, она обогнула его и вкатила непослушную розовую коляску во двор, в широко открытые ворота, прошла под деревьями, мимо знакомого грузовика, который стоял сейчас сломанный, скособоченный, подпертый кирпичами, мимо лохматой неухоженной клумбы, на которой бушевало что-то розовое и лиловое, к низкой пристройке. Здесь она поставила коляску в тень, погрозила Ромке пальцем, чтобы смотрел за сестрой хорошенько, и, наклонив голову, вошла. Она протискивалась между ящиками и глиняными кувшинами, рулонами бумаги и какой-то огромной картиной, стоявшей вверх ногами и изображавшей летающих людей. Наконец она попала в комнату, заставленную столами, как заправская канцелярия, и в этой комнате сидел Троицкий, исхудавший, загорелый, и тонким голосом ругал трех молодых женщин, которые при этом смотрели на него с обожающими улыбками.

Обернувшись, он увидел Ирину, вскочил и пошел ей навстречу.

— Ну ладно, — сказал он женщинам, — это все потом, потом. Идите сейчас. — И снова повернулся к Ирине: — Я рад вас видеть. Какими вы судьбами, Ирина Алексеевна?

— Специально к вам, — сказала Ирина, сама себе удивляясь.

— Неужели решились?

Она пожала плечами.

— Пойдемте во двор, Глеб Владиславович, покажу вам свои вериги.

— Ах, знаю я, знаю, — он замахал руками. — Ну и что? Дети будут расти, а вы работать… Ну пойдемте, пойдемте посмотрим.

Во дворе стоял рев, Ромка изо всех сил тряс коляску. Ира взяла тяжелую Кутьку на руки, повернула дочь покрасневшим орущим лицом к Троицкому.

— Ну вот, — сказала она, улыбаясь и удивляясь все нараставшей в ней радости, такой странной и острой, что хотелось зареветь вместе с Кутькой, — ну вот такие мы и есть, хотите — берите, хотите — гоните.

— Чего он орет? — испуганно спросил Троицкий. — Может, его надо покормить?

— Не знаю, Глеб Владиславович, она сейчас перестанет, это девочка…

И Кутька послушно перестала, замолчала; привалившись к Ирине, водила черными любопытными глазами.

— Вот и прекрасно, — сказал Троицкий, — прямо не знаю, с чего начать. Вы когда могли бы приступить к работе?

Большие события в жизни иногда начинаются так незаметно! Через три месяца она уже работала, сначала на полставки, а потом и полный день. Все оказалось так просто. Она тащила детей переулками к дому свекрови, толкала калитку, проводила их по бетонной дорожке мимо роющихся в соломе важных индюков и пестрых кур, мимо желтых дынь, лежащих на земле; потом она поднималась на крыльцо, разувалась в полутемном прохладном коридоре, вводила детей в комнату, застеленную коврами.

— Пришли? — спрашивала свекровь. — Ну, иди, дочка, иди, не беспокойся…

Почему этот способ раньше казался ей невозможным, удивлялась Ира, застегивая в коридоре босоножки, что смущало ее, что было не так? Дети будут накормлены и ухожены, будут играть в саду под виноградным навесом, будут знать язык и впитывать в себя воздух и быт своей родины. Что же в этом плохого?

А потом она торопилась по улицам, бежала, летела мимо глинобитных домиков, садов, заборов, под пыльными деревьями, старый город весь был глинисто-желтый, мягкий, в горячем зное и сухих и горьких ароматах пыли, потом выворачивала она к центру и здесь уже шла обыкновенным быстрым шагом, чтобы не привлекать к себе внимания, деловая, легкая, одна среди многих, так же, как и она, спешащих утром на работу. Но как сложна была эта простота, каких требовала трудных решений, какого смирения и в то же время какой высочайшей степени свободы. Но теперь она больше не думала об этом, она жила и не переставала удивляться, что работа может быть такой — на три четверти состоять из наслаждения, из бездумного, непосредственного общения с прекрасным. Она и раньше любила свою профессию, уважала ее, гордилась ею, но археология требовала терпения, долгого скрупулезного труда, выдержки, здесь же все начиналось и кончалось искусством, а писание бумаг, таскание тяжестей и другие подобные дела были только необходимой передышкой, трудовой разминкой, не более того. До сих пор не могла она поверить, что так бывает. А хитрый Троицкий к археологическим работам ее не очень и подпускал.