— Нечего, нечего, — говорил он, — вам только дай волю, а вы потом скажете: я археолог, остальное меня не касается. Да! И мне нужен помощник по всем моим делам, мне нужен заместитель, на которого я могу оставить музей, когда помру. И что вы ни черта еще не понимаете в искусстве, меня не волнует, научитесь, что-то в вас все-таки есть. Не зря же я за вами бегал столько лет.

А Ирина и не возражала, она влюблена была в свой музей, влюблена пылкой, восторженной любовью, которая озаряла все, что она делала здесь, заготовляли ли сотрудники уголь, сколачивали рамы, или ругались по телефону, пытаясь выбить запчасти для своего развалившегося грузовика, или с трепетом снимали папиросную бумагу с нового рисунка, который привез Троицкий из своих постоянных рысканий по Союзу. Ах, что это были за дни, когда он, нагруженный и счастливый, возвращался в Нукус! Дни открытий, восторгов, сомнений, когда хотелось еще и еще смотреть на новые сокровища, сравнивать, говорить, стесняясь себя, какую-то дилетантскую чепуху, и она, эта чепуха, к великому удовольствию и утешению Ирины, оказывалась уже не чепухой, а по крайней мере непосредственной зрительской точкой зрения, а иногда даже чем-нибудь большим, потому что Троицкий доверял ее вкусу и прислушивался к ней. И от этого она дурела, ей хотелось сказать еще что-то и еще, но она сдерживала себя, боясь, что он ее высмеет, и мысли накапливались, грудились, и однажды она поймала себя на том, что сочиняет в уме искусствоведческую статью. Это была уже наглость. Но Троицкий, узнав про это, потребовал статью эту предъявить в письменном виде, раскритиковал ее в пух и прах так, что от нее не осталось и строчки, и заключил неожиданно:

— Что ж, вот вы и становитесь самостоятельно мыслящим человеком. Я рад.

Незаметно промелькнуло время, Кутьке было уже полтора года, Ромке исполнилось пять. Вечерами, когда Ирина приводила их домой, сытых и полных впечатлений от встреч с козочками, собачками и барашками, их здоровое естественное детство пугало ее своей беззаботностью и беспроблемностью. Все было так хорошо и просто. Детей окружали своими заботами любящие бесхитростные люди, живущие в достатке и довольстве, дети жарились на солнце, ели истекающие соком спелые фрукты, бегали босиком по коврам и безмятежно смотрели, как бабушка Зивар сворачивает головы их любимым курам. Не слишком ли обильны были эти дары? Но она вспоминала свой дом и свое детство, то, далекое, когда еще был жив папа и Лиза жила дома и была хорошенькой девчонкой с золотистыми кудряшками над гладким лбом. Вот тогда Ирина тоже испытывала это чувство надежности и защищенности, из которого навсегда вынесла уверенность в своей ценности и значимости для мира, в своем праве на собственное существование и собственное мнение. Она, Ирина, начиналась оттуда, пусть теперь и ее дети чувствуют, что они любимы и обласканы всеми, что они приносят радость и что им на этой земле хватит солнца, воды и пищи.

Камал смеялся над ней, когда она путано и сложно пыталась объяснить ему свои сомнения.

— Не волнуйся, — говорил он ей, — заботы обязательно будут, просто у нас с тобой еще слишком мало детей, чтобы заметить от них беспокойство.

— Ах, не дразни ты меня, пожалуйста, я говорю о детях, а не о себе.

— Просто ты не можешь поверить, что жизнь прекрасна. Для того чтобы это понять глубоко, надо очень долго жить на Востоке. Ты еще не научилась.

— Я учусь. Я начинаю понимать, начинаю — и мне тут же делается страшно…

— А ты не бойся, отбрось все, доверься себе. Я ведь с тобой, ты помнишь? Помнишь?

Любовь их с Камалом оставалась все такой же пылкой, постоянные отъезды Камала подогревали и будоражили ее, и Ирину все чаще охватывало ощущение, что ей безмерно повезло в жизни. Она вспоминала Лизу и пугалась. Как она живет там одна, неуверенная в себе, молчаливая, сдержанная, живет и не знает, чем будет жить завтра.

Осенью Лиза с Женей прилетели к ним в гости, ненадолго, всего на неделю. Город им не понравился. Ирина не знала, чего они ожидали, но на лицах у них было написано разочарование. Они оживлялись только при виде юрт, ишаков и верблюдов, но, видимо, экзотики было маловато на их вкус, а остальное выглядело просто бледно. Какое счастье, что Ирина научилась смотреть на все совсем с другой стороны! Они с Камалом старались как могли — возили гостей на соленое озеро, на раскопки в пустыню, на охоту в плавни, где в сумерках слышна была угрюмая возня кабанов и утки целыми стаями тянули в бледном небе над голубыми зеркальцами озер. Этот вечер был, пожалуй, самым лучшим. Осенний воздух был прохладен и чист, и кругом была такая тишина, что даже шорох камыша, пышные метелки которого чернели на светлом небе, казался избыточным, излишним, красота была тоже излишней, ненатуральной, и только тогда, когда они вышли из плавней и в темноте пробирались к машине между корявыми кустарниками, перестало у них замирать дыхание и они смогли говорить. Они спотыкались, холодный песок попадал в туфли, влажные ружья отяжелели и пахли гарью. Охота не удалась, уток они настреляли мало, не было ни лодки, ни собаки, но они об этом и не думали, совсем другое их волновало — ночная жизнь пустыни, шелесты, движения, звуки, треск насекомых, вспыхивание чьих-то глаз в темноте. Неожиданно они набрели на бахчу. Присев на корточки, резали и ели холодные ароматные дыни, а кто-то из охотников вдруг выкатил в свет фар огромный белый арбуз, и они обрадовались ему, как диковинке, и, побросав дыни, упивались его темной сахаристой плотью с мелкими блестящими черными косточками. Ирина радовалась удаче этого вечера, она видела, как притихли Лиза и Женя, как изменились у них глаза, стали рассеянными и отвлеченными, ей так хотелось, чтобы они что-то поняли. Но на следующий день опять был обильный пир по полной программе местных обычаев, с индюками и баранами, с лапшой, мантами и пловом, с чаем вначале и дынями в конце, и Ирина просто отчетливо видела, как глаза у сестры снова бледнеют, тускнеют, лицо делается несчастным, речь скованной.

— А ты не ешь, — шепнула она Лизе на ухо, — положи на тарелку и сиди, есть совсем не обязательно.

— Не могу, вкусно, — ответила Лиза с мученической улыбкой.

Потом их одаряли подарками, на Женю надели огромный полосатый халат, в котором он утонул, и каракулевую папаху; Лизе накинули на плечи цветастый платок, потом долго прощались у калитки.

В музей Ирина привела сестру только в самый последний день, накануне их отъезда. Женя вообще идти не захотел, уехал с Камалом смотреть плотину, а Лиза послушно пошла, но Ира видела: в музей она тоже не верит, и не почему-нибудь такому, а просто потому, что их столичная логика исключала саму возможность существования чего-то действительно неординарного так далеко от центра. И поэтому, когда она поднялась наверх по шаткой деревянной лестнице и ступила в первый зал, лицо у нее вдруг стало совершенно растерянным, брови взлетели, а рот открылся, как у маленького ребенка. Ирина отдавала ей должное: в чем, в чем, а в живописи она разбиралась неплохо. Ирина с удовольствием наблюдала за ней, как она торопилась из зала в зал, потом возвращалась, кружилась, снова шла вперед.

— Ира, такого нет нигде, ни в Третьяковке, ни в Русском, — растерянно сказала она, — где он их набрал? Этого не может быть…

— Может, как видишь. И в экспозиции у нас жалкие крохи. Ты же видишь, какое помещение, закуток от краеведческого музея…

— Но откуда он раскопал этих художников? Я даже фамилий таких не слышала, а это большие, настоящие художники.

— Значит, поняла? Вот то-то. И все это богатство — наше. Смотри, изучай, исследуй — пожалуйста!

— Ты знаешь, как я назвала бы эту коллекцию? Неизвестные шедевры советского искусства!

— Может быть, и так. Пожалуй. Только ты ведь еще почти ничего не видела. Графику, например, мы вообще пока не экспонируем. Было бы время, я бы тебе показала, но видишь — завтра вы уезжаете.

— А мы тратили время на эти дурацкие сидения за столом! Я так рада за тебя, Ира. Не знаю, как там твоя археология, но сейчас вы делаете удивительное дело. Может быть, не меньше, чем сделал когда-то Третьяков. Я рада, что ты к этому причастна.

— Ну, я-то здесь совершенно ни при чем. Просто нахожусь рядом с великим человеком, вот и все. Ты знаешь, как это ни странно звучит, великих людей совсем не так мало. Они рядом. Они вокруг нас. Синицын тоже был из таких. А мы себе не доверяем, все шутим, все острим, ничего не принимаем всерьез!

Утром Елисеевы улетали. Дул сильный ветер, выбивая из глаз слезы. На аэродроме было пустынно и холодно, но провожающих собралось много, все хотели сделать гостям приятное. Их нагрузили дынями, яблоками, дичью. В глазах у Лизы стояли слезы, но все они плакали от этого чертового ветра, плакали, придерживая шапки и воротники, пыль несло по полю серыми волнами.

Потом они улетели, и проведенная с ними неделя повисла в воспоминаниях как что-то цельное, но отдельное от жизни и ничем с ней не связанное.