«Он стыдится этих денег, — думала Вета совсем в другом настроении, чем в первый раз, спускаясь по той же лестнице, — но почему? Он ведь их честно заработал. В сущности, какой милый, какой деликатный человек. Почему я с первого раза так пошло, так плохо о нем подумала? И кто же в этом виноват, он или я? Да конечно же я, я, я! Ничтожная, пустая женщина, одинокая, стосковавшаяся дура, бедная я!»

Защита дипломной работы прошла быстро и бесцветно. Вету похвалили, поздравили и мирно отпустили на все четыре стороны, ей полагался отпуск до августа.

Отпуск Вета проводила дома, в Москве, не было денег, да и некуда ей было ехать, только иногда наезжала к маме на дачу в Кратово, где они в этом году сняли верх большого обветшавшего дома. Кратово смутно помнилось Вете еще по детским довоенным, а значит, почти нереальным годам, помнилась слабая лампочка под оранжевым абажуром на открытой ночной террасе, поздний ужин, ожидание кого-то из Москвы, наверное папы; а еще помнился неумолчный шум сосен, и мама выносила ее на улицу на руках, завернутую в теплое одеяло. Ах, какой тогда был воздух, и ветер, и шум, как сладко спалось во дворе под деревьями, как хотелось Вете, чтобы ее опять кто-нибудь поносил на руках, но некому было, некому! А мама так поднимала брови и старательно радостно улыбалась, что Вета сразу чувствовала, что рада-то она рада, но хлопоты ее утомляют и раздражают. Приходилось срочно браться за хозяйство, готовить обед, резать салаты, мыть бесконечную посуду. И это получался уже совсем не отдых, и было душно и пыльно, и деревья шумели не так, дети орали за калиткой на улице, лаяли собаки, да еще Сергей Степанович рассуждал про политику, а это было хуже всего. Словом, ездить на дачу не имело смысла, лучше уж было поболтаться по Москве, да еще у Веты был план обновить свой гардероб, кое-что перешить, а к выходу на работу соорудить себе что-нибудь новое и сногсшибательное, все-таки, что ни говори, событие в жизни.

И вот наконец наступил этот день. Институт находился на тихой улочке возле Таганки. Вета вошла в проходную и печально огляделась. Двор был ужасный, маленький, захламленный, раскаленный, старые полузаводские-полугражданские здания тесно лепились друг к другу, подслеповатые окна первых этажей местами были забиты фанерой или железом, в форточках с воем крутились вентиляторы, наверх вели кривые железные лестницы. И Вете было как раз туда наверх. Не очень-то было здесь к месту ее новое, широко расклешенное платье. Как она заметила, здесь ходили в синих халатах, но что теперь было делать? Она осторожно поднималась по гремучей лестнице, всей душой ощущая, что большего захолустья в Москве, наверное, нельзя было сыскать. Ее принял заведующий отделом, человек немолодой и печальный, его мятое лицо было покрыто какими-то неприятными красными пятнышками.

— Очень рад, очень рад, Елизавета Алексеевна, — сказал он, заглянув в бумажки, — что ж, пойдемте, приглядитесь пока, познакомьтесь с людьми, а завтра поговорим, завтра поговорим…

Он открыл глухую, обитую войлоком дверь и пропустил Вету вперед. Она вошла в небольшую тесную лабораторию и сразу почувствовала, как все взгляды обратились на нее.

— Коллектив у нас женский… — с некоторым запозданием сказал начальник.

— Здравствуйте. — Вета медленно обводила глазами своих будущих сослуживиц и во всех лицах, молодых, пожилых и старых, читала одно и то же. Она не понравилась. Она со своими золотистыми кудряшками над ясным лбом, со своими прозрачными льдистыми глазами и бледным лукавым ртом — она не понравилась! Впервые в жизни ее красота сыграла против нее. Им здесь такие были не нужны, и они не скрывали этого.

— Да, Валентин Федорович, пополнение серьезное! — сказала самая молодая толстая девица.

— Интересно, а куда же все-таки деваются мужчины?

— Верно, бабочки, ведь есть же на свете мужчины, я точно знаю, в трамвае видела…

— Ну ладно, погалдели — и будет, — сказала строгая женщина с поджатым потрескавшимся ртом, — что, новости, что ли, какие? На-ка тебе халат, прикройся, — кинула она Вете, — и давайте за работу, ее за нас никто не сделает. А ты посиди пока, книжечку почитай.

— Ты на них не обижайся, они все в общем-то хорошие бабы, добрые, — говорила толстая лаборантка Светка, — просто у них жизнь такая трудная, у каждой свое.

— Ну и что?

— А то, что замученный народ. Всю дорогу по командировкам, а в конструкторском отделе — одни мужики, задницы отсиживают. Как где работка потяжелей или повреднее — как, например, наши краски, — так работают одни бабы, а как командовать или там в президиуме сидеть — откуда только набегают! — одни мужики. Думаешь, не обидно? А командировка для женщины — всегда мука, дом оставлять, билеты, гостиницы вышибать, с начальством лаяться. В общем, думали, нам кого-нибудь в помощь пришлют, а прислали тебя. Вот они и взвились, это не на тебя, ты не думай. А ты-то сама замужняя?

— Нет.

— Вот и я тоже — нет, подругами будем. И жениха нет?

— И жениха нет.

— А живешь где, с родителями?

— Нет, одна.

— Квартира или комната?

— Квартира.

— А родители где же?

— Папа умер, а мама с сестрой живет, с младшей.

— Это ж надо, как людям везет, одна — в квартире. А ты от коллектива-то не таись, мертвый номер. У нас про всех все знают. И про тебя будут знать. Иначе не прожить. Мы только этим и держимся. Покупаем что-нибудь — и тебе прихватим, надо прогулять — прикроем, соврать мужу — соврем. Коллектив — понимаешь? Тебя что интересует — спрашивай, я все расскажу.

— А чем вы здесь занимаетесь?

— Мы-то? Сейчас объясню. У нас своя иерархия. Снизу, в основании, значит, самый работящий народ, гальваники. Это сплошные командировки, да все такие трудные, со внедрениями. Процессы капризные, если здесь выходит, то на заводе точно не выйдет, вот и ездят, пока семь потов не сойдет. Это — черная кость. Ага. Повыше идут лакокрасочники. Вонь, грязь, но этим мы все дышим, помещения — сама видишь какие, вкалывают они — будь здоров. Зато все контакты на уровне московских институтов, дальше ездить не приходится, таких умных — рубль кучка в базарный день, кому мы нужны? Красочки иногда перепадают отличные — это для дома, для семьи. Стало быть, это — белая кость. А еще есть — аж голубая, это — кто занимается чистой теорией. У нас одна такая темочка есть, она на всю пятилетку запланирована и дальше, с переходом, по коррозии, называется — окраска по ржавчине. Все знают, что по ржавчине красить нельзя, но хочется. И вот планируем. Тема жуткой актуальности, мы вообще-то в институте — сбоку припека, а из всех проблем — как нашу сельскохозяйственную технику перекрашивать по ржавчине, сама понимаешь! Да она сломается сто раз, пока ее перекрашивать придется! Но — принцип дороже. Сколько металла гибнет от ржавчины — знаешь? Ну, тебе еще начальник расскажет.