Павел Гаврилович включил приемник. Лицо его было бледно, губы сурово сжаты.

— А вы того… к какому–нибудь знаменитому хирургу не обращались?

Откинув устало со лба волосы, она сказала безнадежно:

— И не к одному и не однажды. Сказали, что, если буду настаивать, можно повторить операцию. Понимаете, повторить, а в исходе ее они не уверены. А я не могу, не могу больше переносить никакой боли!

— Но сейчас существуют какие–то новые совершенно обезболивающие средства.

— Вот! — негодующе воскликнула она. — Вы тоже… — И тут же перебила себя: — Я вас не упрекаю, но почему он, который меня любит, сказал: попробуй еще. Ведь это, знаете, какие мучения? Разве любящий может толкать на это?

— Может, — сказал Павел Гаврилович.

И вдруг Ольга Дмитриевна вся преобразилась. Лицо ее осветилось улыбкой, и она сказала счастливым голосом:

— Ну, про возлюбленного моего я соврала, конечно.

— Почему же «конечно»? — спросил, непонятно обрадовавшись, Павел Гаврилович.

Но она не обратила внимания на его слова.

— А вот операцию мне действительно предстоит сделать. Но не воображайте, будто вы уговорили. Ходила смотреть на обсадную трубу, сквозь которую прополз этот Зайцев. Подумала: как страшно там было ему ползти в этом узком, тесном туннеле, да еще в воде, задыхаясь! А ведь он прополз. И вы думаете, только производственный интерес им руководил? Вы так считаете?

— А вы?

— Остроносенькая Безуглова, наша лаборантка, по ту сторону трубы его ждала. И я тоже могу сквозь мучения проползти, если меня ждать будут. Понимаете, ждать!

— А кто именно вы хотели, чтоб ждал вас? — волнуясь, спросил Балуев.

— Ну, уж не вы, во всяком случае, — рассмеялась Ольга Дмитриевна. Смутилась до слез, сказала шепотом: — Я понимаю… Вы хороший, добрый. Но добрый не потому, что вы такой всегда, а потому, что считаете: сейчас добрым правильнее и нужнее всего быть. — Говорила она как–то по–детски, бесконечно повторяя это слово «добрый» и каждый раз вкладывая в него свой особый и не совсем ясный для Павла Гавриловича смысл. — Но я хочу, я прошу вас: помогите мне самой стать доброй и чтобы я искренне простила его за то, что он соглашался, чтобы я решилась на операцию!

— Значит, все–таки есть у вас этот близкий человек?

Она ничего не ответила. Она плакала.

Павел Гаврилович осторожно погладил ее по голове. Сказал со вздохом:

— Вы мне адресок не скажете этого товарища?

Она указала глазами: там, возле зеркала, лежали письма.

Павел Гаврилович, оторвав от газеты клочок, записал адрес, свернул бумажку, сунул в нагрудный карман.

Спросил:

— Может, пройдемся? — взглянул в окошко. — Луна.

Она отрицательно качнула головой.

Павел Гаврилович оделся, взял ее за руку, наклонился, бережно поцеловал в ладонь и ушел.

В эту же ночь он отправил письмо по записанному адресу и подписался полным своим служебным званием, боясь, чтобы некоторая взволнованность стиля не внушила бы адресату ненужных подозрений.

И хотя авторитет Балуева несколько пошатнулся в коллективе после того, как он еще чаще стал приходить в свободное время в вагон–лабораторию Тереховой, он упорно старался не замечать насмешек и той возникшей отчужденности, о которой мы уже говорили.

А потом приехал из Ленинграда высокий бледный человек неопределенного возраста, с серьезным, замкнутым лицом. Он навестил Балуева, без улыбки пожал ему руку, сказал:

— Поверьте, вы нам обоим сделали такое добро, такое чрезвычайное… его нельзя оценить меньше, чем возвращение к жизни.

— Это не я, а Зайцев, — сказал угрюмо Павел Гаврилович.

— Простите, но ваша фамилия — Балуев?

— Именно, — сказал Павел Гаврилович. Взял телефонную трубку и начал ругаться с Вильманом из–за того, что тот до сих пор не привез с другого перехода трос, необходимый для протаскивания дюкера.

На следующий день Терехова подала ему заявление с просьбой освободить ее от работы. Павел Гаврилович прочел, проставил дату, подписал и уложил в папку.

— Приказ вступит в силу после того, как протащим дюкер. — Объяснил: — Если повредят изоляцию, новому человеку трудно будет сразу уследить. — Положил на папку ладонь, сказал сухо: — Так что вот. Такое решение.

— Но он тогда уедет один. Он больше не может оставаться! — жалобно воскликнула Терехова.

— Пусть едет! — отрезал Балуев. — У него свое начальство, у вас свое. Оттого что неделей позже отбудете, ничего с вами не случится. А производственные интересы я считаю превыше всяких личных дел.