Повсюду ночью чувство незащищенности, порождаемое темнотой, приводило к актам импульсивного, спонтанного и внезапного насилия. По сравнению с дневным существованием не только увеличивалась вероятность столкнуться с опасностью, но и сильно ослабевали естественные защиты. К концу Средних веков у знати сложились свои правила поведения в обществе, а к XVI веку собственные поведенческие нормы сформировались у представителей практически каждого социального слоя. Рыцарей сменили придворные, кольчуги уступили место атласу и шелку. Рост мощных национальных государств, сопровождавшийся государственной монополизацией военных сил, еще больше увеличивал масштабы этой трансформации. Хорошо понятные правила поведения управляли социальными взаимодействиями между друзьями и незнакомцами. Согласно этим правилам считалось неуместным, проходя по улице, обращаться с вопросом к незнакомому человеку или дотрагиваться до других прохожих, а тем паче толкать их. Более всех требовала к себе почтения знать, дабы ее достоинство не унижалось. Люди незнатного происхождения не только делали реверанс или приподнимали шляпу, но и должны были держать дистанцию на дороге. Из уважения к господам требовалось «дать стену» (уступить дорогу), то есть идти по проезжей части, где, естественно, опасность вступить в навоз или быть сбитым экипажем была значительно выше. «Правила вежливости» (The Rules of Civility', 1685) гласили: «Если случай таков, что приходится идти по одной улице с дворянином, мы должны посторониться и помнить, что не следует идти в непосредственной близости, а нужно держаться немного позади»39.

Но в темное время суток границы приличного поведения становились опасно размытыми. «Ночью одинаковы все формы и все цвета», — замечал писатель начала XVII века сэр Томас Овербери. В отсутствие четких правил предоставлялись богатые возможности для перебранок, и мелкие ссоры перерастали в насилие. Оскорбления и наносились, и воспринимались с легкостью. Если кого-то толкнули или задели в узком переулке, то это вызывало как минимум поток брани. «На Флит-стрит меня сильно толкнул человек, который имел намерение занять проход у стены», — возмущался Пепис в дневнике. Хуже того, риску быть побитыми или получить удар ножом в неразберихе подвергались и безвинные прохожие. В пору, когда самообладание было минимальным, страх наисильнейшим, а зрение наихудшим, вероятность столкновений всякого рода возрастала в большей степени. Так, в 1616 году в Зигсдорфе, баварском рыночном городке, слуга по имени Вольф столкнулся с другим слугой, Адамом, которого и ударил ножом в подмышку «без повода». Эти двое, свидетельствуют записи суда, были незнакомы друг с другом. Воскресным вечером в Лондоне двое прохожих, поденный рабочий и купец, столкнулись в темноте неподалеку от собора Святого Павла. Они разругались и подняли друг на друга трости; затем один выхватил оружие и мгновенно убил другого. Даже в скудно населенной сельской местности неразбериха могла закончиться насилием. Однажды ночью в 1666 году Эдвард Раддок, шагая через лес возле северного городка Бердсолл, выстрелил в группу молодых людей, искавших майское дерево, вероятно приняв их за браконьеров или воров. Смертельно ранив одного, Раддок закричал: «Эй, разбойники! Эй, разбойники! Вот мы и встретились с вами. Я вам покажу разбойничать! В это время ночи лучше вам быть в своих постелях, чем здесь»40.

Чаще насильственные деяния совершались против анонимных недругов, чья человеческая природа, не говоря уже о персональной идентичности, представлялась в лучшем случае смутной. «Безликие люди с большей вероятностью причинят друг другу вред» — показывает психологическое исследование41. Кроме того, мрачные полуночные нравы были замешены на особенностях человеческой психики. Люди страдали повышенной раздражительностью из-за усталости, и это притом, что у них ослабевала бдительность и ухудшались моторные навыки. С девяти часов вечера и до полуночи люди обычно испытывают самую сильную тягу ко сну и часто в течение этого времени становятся раздражительными. Френсис Лентон писал в 1631 году о типичном светском щеголе: «Его ночные приятели — проклятия, брань и склоки, происходящие от дурного расположения духа и потери денег, помноженные на желание поспать». Физическое изнеможение, особенно в сочетании с напряжением и тревогой, обостряло взаимоотношения между людьми42.

Осложнял их и алкоголь, который в раннее Новое время явно фигурировал как в инцидентах насилия, так и в ночных происшествиях. Выпивка делала многих, даже близких друзей, более воинственными. В начале XVII века в Стокгольме около 60 процентов всех убийств совершалось под воздействием алкоголя. «В пьянстве и позднем времени зреют ссоры», — предупреждал «Домострой», русский сборник наставлений по ведению домашнего хозяйства, относящийся к XVI веку43. Мелкие ссоры возникали, как правило, в кабаках, где в конце рабочего дня, как в сельской местности, так и в городах, собиралось большое количество мужчин. В XVII веке в одном только Амстердаме насчитывалось более пятисот пивных. В 1602 году одного владельца таверны в Западном Дониленде обвиняли в «таком беспорядке по ночам, который с большой вероятностью может привести компанию к человекоубийству». Датский теолог Педер Палладиус призывал людей пить дома во избежание того, что «кто-нибудь убьет вас или вы убьете кого-нибудь в пивной». Действительно, в Артуа свыше половины всех актов насилия совершалось на территории питейных заведений44.

В преимущественно мужской атмосфере кабаков насилие легко могло последовать за политическим диспутом, неосторожными словами или жульничеством в игре. В пивной Южного Госфорда поводом к скандалу стал доступ к очагу. «Бесстыжие твои глаза, живо освободи-ка мне местечко вблизи огня», — потребовал только что прибывший человек у другого постоянного клиента. В одном амстердамском заведении среди четырех пьяных друзей произошла фатальная ссора по вопросу, в какую таверну отправиться дальше. Вдобавок сам процесс потребления выпивки подчинялся бесчисленному сонму правил, проигнорировать какое-то из них означало навлечь на себя насмешки и презрение. Но ясно, что в этой и без того горячей атмосфере главным катализатором служил отравляющий эффект алкоголя, превращающий мелкие склоки в большие свары. Один сельский священник описывал это так: «Люди, возбужденные крепкими напитками, не в состоянии хорошо взвешивать то, о чем они говорят, или воспринимать терпимо то, что говорят им. Возникают споры, страсти с обеих сторон накаляются, вся душа в смятении, язык становится оскорбительным, проклятия и ругань взаимно посылаются друг другу, несогласие и угрозы раздражают еще больше, наносится удар, и он возвращается со всей яростью, присущей дикому животному; и один из участников падает под рукой (не врага, а) товарища, близкого соседа, друга, возможно родственника»45.

Никто не был в безопасности в подобных драках — ни хозяева таверн, ни сторонние наблюдатели. Конечно, некоторым драчунам хватало сообразительности сверкать не кулаками, а пятками. К тому же оружием обычно служили не пистолеты, а палки и ножи. Если обеспокоенному хозяину удавалось угомонить клиентов, перепалка останавливалась, по крайней мере до того, как тлеющее негодование не возгоралось с новой силой на улице. После ссоры в таверне Альт-Шайтнига Иоганн Дитц со товарищи были окружены в темноте работниками, вооруженными холодным оружием и дубинами. «Невозможно было отличить кастрюлю от чайника», пока каждый боролся в темноте «за сохранность собственной шкуры». Вероятность насилия существовала в течение всего вечера. Пьяницы могли столкнуться по пути домой или, еще хуже, вступить в борьбу с незнакомцами, ищущими приключений. Избежав разбойников и грабителей, невинные прохожие могли неожиданно пасть жертвой случайного насилия, происходящего не из жадности или мести, а от отравления алкоголем. Сэмюэл Джонсон писал:

Огонь, угроза которого была постоянной после наступления сумерек, внушал людям раннего Нового времени более сильный ужас, чем преступность и насилие. Дело было не только в том, что ночью менее эффективными были меры предосторожности, но и в том, что в ночные часы требовалось много тепла и света. Угроза пожара, «этого наиужаснейшего и беспощадного тирана», служила источником тревоги с незапамятной поры, но она стала еще актуальнее в плотно населенных городских районах, где дерево и солома, благодаря дешевизне и легкости обработки, все так же преобладали в строительстве, особенно в Северной и Центральной Европе. Только чума вызывала побочный страх, но о ее приближении можно было узнать заранее. Даже в 1769 году некто Palladio, пишущий в Middlesex Journal, жаловался: «Англичане живут и спят, будто окруженные своим погребальным костром». Тесные ряды домов и торговых лавок создавали лабиринт узких улочек и петляющих переулков, крайне уязвимых при возникновении больших пожаров. Яго в «Отелло» (ок. 1604) говорит ночью: «Кричите, точно в городе пожар» [20] , а сэр Уильям Дэвенант в 1636 году отмечал кошмарную опасность, «которую порождают полуночные пожары в перенаселенных городах»48.

Сильный ветер усугублял ситуацию. Во время пожара 1652 года, охватившего значительную часть Глазго, ветер менял направление пять или шесть раз. «Огонь перекинулся с одной стороны улицы на другую», — описывал ситуацию священник прихода Нью-Килпатрик. Заезжий гость в Москве пришел к заключению, что «не проходит ни месяца, ни недели, чтобы некоторые дома — если ветер сильный, то и целые улицы — не превращались в пепел». Священнослужители страдали наравне с мирянами, богатые наравне с бедными. Невинные люди гибли в огне, который в обычной городской жизни был уготован еретикам и ведьмам. Писатель Николя де Ламар замечал, что пламя, в отличие от других хищников, «пожирает все подряд и не имеет уважения ни к храмам, ни к королевским дворцам». В считанные минуты чей-нибудь дом и имущество, труд всей жизни, могли быть уничтожены, а с ними — и надежда на дальнейшее существование49. Среди других ужасных последствий был разрушительный эффект, который большие пожары оказывали на местную экономику. Стратфорд-на-Эйвоне, переживший с 1594 по 1641 год целых четыре пожара, уже в 1614 году характеризовали как «древний, но очень бедный торговый городок»50.