Отметим вновь: ночная темнота уменьшала пределы видимого мира. Несмотря на опасности, которые таила в себе ночь, в доиндустриальную эпоху ни одно время суток не давало столько независимости людям. Свет отнюдь не являлся абсолютным благом, равно как и тьма — неизменным источником несчастий. «Днем, — замечал сатирик времен Реставрации Том Браун, — говорят скованность, церемонность и лицемерие». Внешность часто бывала обманчива, поскольку ее обладатели стремились именно к обману. «Все неестественно кругом», — вторил современник. Лишь после захода солнца появлялась возможность вести себя так, как в иных обстоятельствах было бы запрещено. Только ночь позволяла человеку выразить скрытые черты характера. «Ночь ведает обо всех твоих желаниях», — утверждал один из писателей. В лондонской песне есть такие строки: «С наступленьем ночи лица и сердца / Без промедленья сбрасывают маски», чтобы грешить «открыто без стесненья»16.

Притягательность ночного времени в значительной степени объяснялась тем, что ночь традиционно связывалась с распутством и беспорядком и при этом имела глубокий символический смысл. В народном сознании ночная тьма лежала за пределами цивилизованного мира. «Лишь день грешит», — писал Джон Мильтон. Закат представлял собой пограничное царство между вежливостью и свободой — в ее хороших и дурных проявлениях. «Метафоры имеют значение», — напоминал Бернард Бейлин, поскольку «определяют способ нашего мышления», тем более когда они становятся понятными в реальной действительности.

На практике причин привлекательности ночи было предостаточно, включая ту «естественную маску», которую она даровала людям вместо лживых личин, зачастую принимаемых днем.

«Теперь достаточно темно, — подтверждал лондонский писатель в 1683 году, — чтобы вернуться в чей-либо дом, оставаясь не замеченным соседями». Даже в ясные ночи опасность публичного разоблачения снижалась благодаря небольшому количеству прохожих. Поскольку люди в основном уже уединились в своих жилищах, общественное поведение неизбежно становилось частным, тем более, отмечала драматург Афра Бен, что «глаза смертных были накрепко заперты сном». Да и личные взаимосвязи ночью были результатом выбора, а не обстоятельств: люди общались с близкими друзьями и семьей, а не с товарищами по цеху или любопытным начальством. Темнота, как заметил писатель конца XVIII века, создавала «маленькие обособленные сообщества», стоящие вне системы повседневных отношений17.

Некоторым необъятность ночи дарила отчетливое чувство личного суверенитета. «Ночью все принадлежит мне», — заявлял Ретиф де ла Бретон. В своей прославленной поэме «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» (The Complain; or Night Thoughts on Life, Death, and Immortality; 1742–1745) Эдвард Янг вторил: «О, сколь неслыханная радость! Какая полнота свободы духа! / Яне томлюсь в темнице ночи; /…я темнотой обласкан и укрыт». Несмотря на все страхи перед ядовитыми парами и небесными явлениями, смертные стремились покинуть дома, чтобы насладиться самыми величественными картинами. «Мы легко устремляем свой взор в небеса, — замечал Бернар ле Бовье де Фонтенель, — мыслим более свободно, поскольку по глупости воображаем, будто мы единственные, предающиеся здесь мечтам». Ночь не знала границ. Гёте одним лунным вечером в Неаполе был «ошеломлен ощущением бесконечности пространства». И речь не только о поэтах и философах. Один английский скотовод, шагая домой после веселой вечерней пирушки, воскликнул: «Эх, кабы мне столько жирных бычков, сколько звезд!» На что его приятель ответил: «А я всей душой мечтаю иметь луг величиной с небо»18.

Ночь, ко всему прочему, часто означала желанную передышку от тяжких дневных трудов. Для многочисленных тружеников она приносила освобождение не только от социального контроля, но и от изнурительной работы. «Приходит ночь, когда никто не может делать», — подтверждало Евангелие (Иоанн, 9:4). В ряде регионов Британии наступающий вечер традиционно называли «праздником слепца», что означало: для работы уже слишком темно. «Солнце за горизонт, работник — на свободу» — гласила испанская поговорка2.

В Средние века во многих отраслях ночной труд признавался незаконным. Городские уставы запрещали работу по ночам некоторым категориям ремесленников даже в зимнее время, когда темнота наступала рано, еще до «вечернего звона». В 1375 году власти Гамбурга требовали, чтобы осенью кузнецы прекращали трудиться, как только «солнце становится золотым», а зимой — «как только день уступает дорогу ночи». Но отнюдь не о физическом благополучии работников так сильно беспокоились средневековые правители. Наряду с возражениями религиозного характера против «осквернения ночи», речь шла и о повышении риска возникновения пожаров. Кроме того, ограничивая некоторые занятия дневным временем, города стремились упорядочить экономическую деятельность, поставить под контроль процессы ценообразования и налогообложения. Да и сами ремесленники порой сокращали часы работы, дабы обеспечить должное качество своим товарам.

Гордость, а равно и прибыль побуждала мастеров придерживаться мнения, что света свечей недостаточно для работы резцами, напильниками и другими инструментами. «Ночной труд — это бесчестье дня» — гласила известная поговорка. Начиная с XII века гильдии в Англии, как правило, запрещали труд в ночные часы. И прежде всего это касалось тех трудоемких занятий, которые требовали от ремесленников проявления острого ума, отличного зрения, а также хорошего освещения рабочего места. Французская «Книга ремесел» в XIII веке запрещала ювелирам, имеющим дело с золотыми и серебряными изделиями, трудиться в темноте, ибо «ночью недостаточно света и они не могут заниматься своим делом с надлежащим качеством и точностью». Во время уличного мятежа в Дижоне какой-то ножовщик был зарезан из-за того, что работал в поздний час. Беспокойство усиливали глубоко укоренившиеся подозрения относительно любой коммерческой деятельности, осуществляемой после захода солнца. И дело было не только в том, что ночью ожидали козней дьявола, но и в том, что ничего не подозревающие клиенты отдавали себя на милость нечестных торговцев, «не пренебрегающих жульничеством в своей работе», как клеймила их в 1345 году лондонская гильдия производителей шпор. «При свете свечи не стоит выбирать ни женщину, ни ткань» — предупреждала пословица3.

Но при этом далеко не вся работа в средневековом городе и деревне прекращалась с закатом солнца. Существовал ряд исключений, в том числе некоторые сельские занятия и ремесла, не требующие большого искусства. В бухгалтерских книгах крупной флорентийской текстильной компании XIV века термин notte, то есть «ночной», указывал на рабочих, которые трудились до полуночи. В Сент-Омере среди тех, кто в 1358 году был освобожден от необходимости заканчивать работу точно с вечерним колоколом, были матросы и ткачи. Средневековый поэт возмущался соседским кузнецом, который неохотно гасил огонь в кузнице: «Такого шума по ночам не доводилось слышать нам, / Работников вопящих гам, грохочущих ударов гром!» Даже портные и сапожники иногда продолжали выполнять при свете свечи простую работу. Временные ограничения снимались, если требовалось выполнить заказ для представителей знатных семейств, а также накануне рыночных дней и ярмарок. Так, однажды зимой Людовик XI позволил парижским перчаточникам работать до десяти часов вечера. И дело было не только в большом количестве заказов, но и в том, что хозяева считали: ночной труд необходим, дабы удерживать учеников от азартных игр. Наряду с другими средствами работа являлась и формой общественного контроля4.