…Десятки верст шагает она по глухому бездорожью Бобруйщины. В лесу, в зарослях кустарника, у дороги враг нередко подстерегал коммунистов, советских активистов. Но опасность не может остановить Веру. С увесистой пачкой свежих газет ходит она из деревни в деревню. Организует комсомольские ячейки, избы-читальни, кружки по обучению грамоте. Беседует с крестьянами, объясняет им политику партии, смысл происходящих событий. А на обратном пути в город несет букеты полевых цветов. Живую радость доставляют ей лежащие в густых зарослях тростника озера, тихоструйные речки, сосновый бор, поля и луга. Очень любит Вера родную белорусскую природу.

Из деревни возвращается она оживленная, полная впечатлений и энергии. Добывает буквари, книжки по агротехнике, сборники революционных песен и пьес, кумач. Все это отправляет в деревни. Ведет оживленную переписку с Колей Одинцом, Витей Войновым, Ваней Голодко, Петей Печенко и многими другими сельскими комсомольскими активистами.

— Что значительного сделала я? С чем иду сегодня на партийное собрание, и примут ли меня в члены партии? — тревожно думает Вера, делясь со мной мыслями. — Там ведь будут старые рабочие-большевики, заслуженные люди. Они и революцию делали, и воевали на фронтах, и советскую власть установили. А я что? Хочу быть в партии, да и только… Это все, что могу сказать.

Веру Хоружую приняли в члены Коммунистической партии.

Часто мы любили бывать вдвоем, обмениваться впечатлениями, говорить о делах, о прочитанных книгах, читать стихи. Помню, с каким особым трепетом Вера читала Гете:

Она читала так, что чувствовалось, как крепко запали ей в душу мысли великого поэта и как слились с ее собственными стремлениями.

Я шагаю по камере вся во власти воспоминаний. Живо представляются притихшие улицы Минска, по которым мы долго бродили. Ночь. Прощаемся. Но почему-то не уходим. Потом Вера приближается ко мне и проникновенно говорит:

— Если бы ты знала, какой у меня в душе пожар!..

Прошло шесть лет. Мне хорошо знакомо и понятно все, что было в жизни Веры с той поры, как мы расстались, и какой у нее тогда был «в душе пожар». Мы опять вместе. Впрочем, вместе и не вместе. Где ее камера? Как встретиться с ней?

Раскрываются двери. «Spacer!» [93] Быстро выхожу в коридор и — благо нарушения положенного порядка не замечаю — попадаю в объятия Веры. Вдвоем выходим на тюремный двор. Мы задыхаемся от радости встречи. Уйму вопросов надо задать друг другу. Вера хочет узнать столько, что я не успеваю отвечать. Время бежит. Команда: «Заходить!» Ох, как не хочется! Как мало времени нам было дано!

Разошлись по камерам. Толстые, чуть ли не метровые стены отделяют одну камеру от другой. В них всегда сумрачно, сыро и холодно далее летом. Высоко в стене маленькое оконце, окованное железной решеткой. В дверях «волчок», через который стража день и ночь вела наблюдение за нами.

— Из всякого положения надо уметь найти выход, — задорно сказала Вера, когда к вечеру неожиданно для меня мы очутились вместе. Был субботний день, все тюремное начальство разъехалось раньше обычного, и Вера уговорила надзирательницу впустить ее «на часок» в камеру ко мне. Уже пятый год находилась тогда Вера в тюрьме, а я только второй.

— Ты еще была на воле, работала, жила той кипучей жизнью, о которой я уже только мечтала, — с грустью заметила она, осыпая меня вопросами. — Как проводится политическая работа в массах после разгрома «Громады»? А как в профсоюзах? — Отвечаю. Лицо Веры озаряется радостью, глаза светятся. — Как хорошо! Как чудесно! В такое ужасное время гнета и насилий Коммунистическая партия жива, товарищи работают и наши дела идут в гору! Скажи, кто такой Валентин Тавлай? Поэт? Это верно, что где-то в Западной Белоруссии в тюрьме сидит, стихи пишет?

Веру интересовали вопросы деятельности партийных организаций, активисты подполья, все-все до мельчайших подробностей.

Сколько безудержной тоски и в то же время горения было в ее вопросах!

— Ты давно читала «Правду»? Что в ней было?

— А что появилось после «Цемента» Гладкова? А Фадеев? Ну, расскажи, расскажи мне содержание какого-нибудь советского фильма! До чего мне хотелось бы побывать на Днепрогэсе, в колхозе, хоть денек, только взглянуть…

Чувствовалось, как все это для нее важно, как поглощена она интересами дела, всем громадным потоком бурно несущейся жизни. Все раздумья и переживания с их муками и надеждами, скупыми радостями и глубокой тоской рождали в душе Веры неукротимую энергию и страстную мечту о будущем. Вера рвалась на волю, к работе, к борьбе.

Тюремная жизнь была полна напряжения и тревог. Условия изо дня в день ухудшались. Пилсудчики в эти годы вводили новый фашистский тюремный устав. Он лишал нас тех жалких прав, которые были добыты политическими заключенными при поддержке всего рабочего класса Польши в, тягчайшей борьбе. Получение газет, книг, писем, свиданий с родными, вызов врача к больному товарищу, отказ от принудительного труда, сопротивление антисемитской травле и многое, многое другое — все это выливалось в постоянную яростную битву с врагом.