И мне это нравилось, не знаю, понравится ли сейчас.

Я ненавижу ее, хотя в ней нет ничего отталкивающего.

Хотя в любой другой ситуации она бы мне даже понравилась.

У нее располагающее лицо и я, наконец, могу рассмотреть ее глаза. Близко, очень близко. Видимо, мне удалось сосредоточиться, хотя в левом виске опять запульсировала боль.

Я хочу, чтобы ему стало больно.

У нее маленький рот сердечком, но в нем тоже есть зубы.

И пусть она пустит их в ход, плевать на то, что это мой муж, но пусть она вонзит их в его член. Толстый и сильный. Которым он так гордится, как и все они.

Наверное, все дело в том, что у них он есть, а у нас — нет. У нас ничего там нет, кроме дыры. А дырой гордиться нельзя, с дырой живешь, но с ней не разговариваешь.

А они с ним разговаривают, каждый со своим, это их сила и это — их слабость.

Они смешны в этом, они в этом жалки.

Я ненавижу их всех, но больше всех я ненавижу его!

Она входит в комнату и приносит поднос с тремя чашками и кофейником.

Кофейник и три чашки.

Три чашки.

Три!

Я ничего не понимаю, боль из левого виска переходит в правый.

Он включает центр, видимо, они слушают музыку.

Поднос с чашками и кофейником стоит на столе.

На столике — маленьком и аккуратном, с каким–то красивым узором на столешнице.

Вот только я не могу его пока рассмотреть.

Они садятся в кресла.

Друг напротив друга.

Мило улыбаясь и шевеля губами.

Я могу видеть, я должна чувствовать. Но я не могу ничего слышать.

И я вижу, хотя и не чувствую ничего, кроме собственных ярости и бессилия.

И ничего не слышу.

Три чашки, он, она, но кто третий?

Неужели там есть действительно какой–то таинственный Николай Александрович, но тогда эта молодая особа — Майя.

Та, которая звонила с утра.

И та, которая напомнила мне убитую девушку с дискеты.

Я ничего не понимаю, ярость и бессилие куда–то уползают, как уползла и ночная головоногая тварь.

Мне опять просто любопытно, я не могу завтракать, я не могу делать ничего, только смотреть, смотреть, можно даже закрыв глаза.

Она наливает ему кофе.

Он берет свою чашку.

Она наливает кофе в две остальных чашки и что–то говорит.

Я вижу ее мелькающий язычок.

Она смеется, на щеках появляются ямочки.

Они мне нравятся, как нравится и она, хотя я все еще готова сорваться с места и убить их обоих: если она позволит себе встать на колени и если ее язычок дотронется до моего мужа.

Это мой муж, это мой мужчина, это мой самец с волосатыми руками!

Пусть даже он хочет меня убить, но он мой!

Я отвратительна сейчас себе сама, во мне нет ничего от интеллигентной и милой тридцатишестилетней бездетной женщины.

Я фурия, которая тоже готова убить.

Он — меня, я — их!

И тут я чувствую, что сейчас в комнате окажется кто–то еще.

Именно чувствую, а не вижу.

Пока не вижу, хотя вот–вот это произойдет.

К столу подъезжает третий.

Он именно подъезжает, потому что он в кресле–каталке.

И это именно он, мужчина. Пожилой мужчина в инвалидном кресле–каталке. С седыми волосами, в очках, в рубашке и в галстуке.

Поэтому в комнате два кресла.

Третье приезжает само.

Мужчина подкатывается к столику и ловко тормозит, они все смеются.

Видимо, они все давно знакомы. И хорошо.

Давно и хорошо знакомы, и им очень уютно вместе.

Почти семья. Как семья. Просто семья.

Он, она и мой муж.

Он старше моего мужа и намного старше ее.

И его лицо мне знакомо.

Вот только я не могу понять, кого он мне напоминает и где я его могла видеть.

Или это просто пресловутое «дежа вю» и у меня опять галики и тараканы, бродящие в голове?

Как жаль, что я ничего не могу слышать. Хотя бы того, как они обращаются к друг другу.

Неужели этот мужчина — действительно тот самый Николай Александрович, который якобы партнер?

Инвалид в кресле–каталке не может быть партнером по бизнесу, хотя в этом я могу ошибаться, как могу ошибаться и в том, что я его где–то видела.

Но это действительно так, хотя где и когда это было?

А Майя молчит и смотрит на мужчин.

Ее зовут Майя, отчего–то я в этом уверена.

Мой муж вдруг кладет руку на руку Николая Александровича.