Таким образом, информирование властей с самого начала имеет двусмысленный характер: оно, вне всякого сомнения, соотносимо с французским понятием «d'enonciation» в самом широком значении этого слова*. Все формы общения между народом и властью, которые мы только что рассмотрели, так или иначе связаны с проявлениями возмущения или сообщениями о нарушениях, которые могут носить как очень общий, так и весьма частный характер. Некоторые институты, подобные «челобитной», скорее служат решению общих вопросов и выявлению несправедливостей. В других, наоборот, делается акцент на индивидуальной ответственности, они предназначены для усиления контроля над населением; конкретным примером тому является обязательство доносить, которое очень рано устанавливается на Руси.

В момент прихода большевиков к власти проблема доносительства, его распространенности, а также нравственного аспекта, который неизбежно в связи с этим возникает, не является чем-то новым для российского общества. Власть уже неоднократно поощряла эту практику и пользовалась ее плодами. Поначалу цель, которую преследуют власти, — это фиксация «злых речей», направленных против государя. Постепенно, однако, доносительство начинает касаться других тем и распространяется все шире. Это не означает, однако, что российское общество поражено «вирусом», или что можно говорить о «гене» доносительства в России {88} .

С другой стороны, центральная власть предстает как инстанция, к которой обращаются за справедливостью, во всяком случае, она постаралась создать о себе такое представление. Однако можем ли мы говорить о доносительстве как о явлении, глубоко укорененном в российском обществе? Трудно количественно оценить реальный масштаб обращения к подобному способу добиться справедливости. Кто обращался к царю? Писари Ивановской площади могли, конечно же, частично восполнить недостаток грамотности, однако наверняка не решали полностью проблему. Мы не располагаем количественными характеристиками распространенности феномена, который мы только что описали. Кроме того, историки, его изучавшие, как представляется, находились под влиянием своей эпохи. Это касается, например, возможности передачи прошений непосредственно царю: авторы конца XIX века изображают ее как несомненно существовавшую, и это их мнение часто повторяется в более поздних трудах; однако советский историк, как мы видели, представляет ситуацию более многопланово. Точно так же в исследовании Дитятина, который стремится показать недостаток связей между населением и властью в конце XIX века, в качестве противовеса упоминается об эффективности традиционной системы, в которой жалобы «всегда рассматривались» и «часто удовлетворялись» {89} . Дело представляется совершенно иначе при чтении работы Шмидта, написанной в 1950-е годы. Этот автор описывает Челобитный приказ как «орган управления в феодальном государстве (который должен был) способствовать удержанию эксплуатируемого большинства в узде, укреплять государственный аппарат принуждения» {90} . Сознательно ли историк намекает на проблему жалоб в Советском Союзе — государстве, в котором он живет, или эта параллель, которую невозможно не провести, совершенно случайна?

С учетом всего сказанного можно придти к выводу, что реальность явления значит меньше, чем его «мифологическое» присутствие, и это главное. Возрастающая грамотность населения, несомненно, способствует тому, что представления и реальные действия совпадают все больше. Солдаты в 1917 году, точно так же, как и впоследствии советские граждане, воспринимают государство как естественного адресата, которому следует направлять свои упреки и жалобы.

Навязчивое желание прослушивать, наблюдать и контролировать собственный народ являются характерной чертой советской власти с самых первых ее шагов. С этой целью режим обзаводится разнообразными инструментами: множеству структур и государственных учреждений поручено собирать сведения о настроениях людей, выслушивать, принимать их жалобы. Полученная таким образом информация используется по-разному: и для устранения нарушений, и для контроля над административным аппаратом, и для выявления оппозиционеров, и для зондирования настроений населения, и для политических репрессий.

Первостепенную роль играет политическая полиция. Органы государственной безопасности создаются сразу вскоре после революции: столкнувшись с сопротивлением общества, большевики организуют ВЧК — Всероссийскую Чрезвычайную комиссию для борьбы с контрреволюцией и саботажем. Ее задачей является усмирение любых форм сопротивления новой власти, и она является основным инструментом репрессий против недовольных. Но на самом деле функции комиссии значительно шире, и информаторская сторона ее деятельности является не менее важной. С июня 1918 года ВЧК начинает создавать информационную службу, задачей которого является сбор сведений об общественном мнении. Эта служба регулярно составляет отчеты для самых высоких руководителей страны. Кроме того, с 1920 года отдел политического контроля (ОПК) начинает перлюстрацию переписки советских граждан.

В 1922 году ВЧК была преобразована в Главное политическое управление (ГПУ). В более мирной обстановке конца Гражданской войны оно должно ограничиться «борьбой против политических противников и крупного бандитизма» {91} . После XVII съезда ВКП(б) (июль 1934 года) ГПУ прекращает свое существование, его функции передаются вновь созданному Народному комиссариату внутренних дел (НКВД) с более широкими задачами. НКВД объединяет все репрессивные функции государственного аппарата, в частности одно из его подразделений — ГУЛАГ будет управлять лагерями для заключенных и всей сетью учреждений по отбыванию наказаний, которая до этого находилась в ведении Народного комиссариата юстиции {92} . Тем не менее задача наблюдения за настроениями населения не забыта: чиновники и информаторы органов государственной безопасности не перестают составлять сводки и отчеты. На миллионах страниц {93} они описывают повседневную жизнь советских людей, сообщают о содержащих недовольство высказываниях, фиксируют настроения. Политическая полиция, таким образом, не просто играет репрессивную роль, она является центром по «прослушиванию шумов» у населения.

Среди способов контроля над населением, и, следовательно, над тем, в чем и как выражается недовольство, одним из наиболее изученных является почтовая цензура, исследованная во многих работах {94} . Речь не идет о чем-то, специфическом для советского периода: перлюстрация частной переписки существует в России с XVIII века и развита также в других европейских странах, в частности во время Первой мировой войны. Отмененная большевиками при приходе к власти, военная цензура была восстановлена во имя «сохранения военной тайны и ограждения интересов РСФСР» в конце 1918 года {95} Помимо откровенно контрреволюционных высказываний, цензоры искали также сведения о настроениях населения, о его отношении к войне и к советской власти.