Бездельничают пока лишь собаки. Сотни три бурых, пятнистых, черных, дымчатых лаек, примчавшихся с визгом и гавканьем из села, густо обсели берег и, притихнув, сторожко следят за людьми, нетерпеливо вздрагивая и раздувая ноздри в ожидании той заветной минуты, когда женщины возьмутся за ножи, когда на гальку вывалятся звериные внутренности, и для них, собак, начнется веселое пиршество.

Мужчины выволакивают на берег моржа. Двадцать, а может, тридцать человек ухватились за концы буксирного каната и тянут изо всех сил, подбадривая друг друга возгласами. Тянут бригадиры, мотористы, стрелки, тянут фельдшер Павлов и бухгалтер Чарэ. Ким тоже забрел в воду и ухватился за хвост моржа. Всей своей тяжелой массой морж ушел в воду, на поверхности торчат лишь клыки да белеет брюхо. Складками спины он цепляется за донные камни. Нелегко вытащить этого моржа. Не скоро вытащат и девять других моржей, что полощутся в воде за кормой вельботов.

Непростое это дело — разгрузка морского зверя. И разделка. И перевозка в ледник и на звероферму. Хотя женщины уже взялись за ножи и вспарывают нерпам животы, хотя уже и тачки появились на берегу и лежат опрокинутые набок, готовые принять груз, но дай бог со всей этой работой управиться к вечеру.

За хлопотами, да еще потому, что примыкающий к селу берег вдается в океан мысом, никто не увидел приближения катера, на котором ехал Барыгин.

А вот Барыгин, стоявший на носу катера, издали заметил людей на берегу и пошел сказать об этом Рыпелю.

Рыпель сидел на бухте каната, смотрел, как машина взбивает за кормой пену. Пена была такая же белоснежная и легкая, как рубашка Рыпеля. Рукава рубашки закатаны, ворот расстегнут, на шее висит полевой бинокль. Вообще Рыпель одет с иголочки: туфли начищены до блеска, на брюках острые, как нож, складки, на коленях лежит новый бостоновый пиджак. Никогда не скажешь, что Рыпелю уже за сорок, — смуглое лицо моложаво, пышет здоровьем, и весь он — большой, здоровый, сильный.

— По-моему, зверобои недавно вернулись, разгрузка идет, — сказал Барыгин.

Рыпель поднялся, приставил к глазам бинокль…

— Да, только начинают разгружаться.

Рыпель говорил по-русски чисто, без акцента, только чересчур твердо, как бы с нажимом выговаривая слова да слегка раскатывал букву «р».

— Плохо, — сказал Барыгин. — Затянется это дело, а я должен к ночи вернуться.

— Плохо, — согласился Рыпель.

— Ты-то можешь остаться, а мне нельзя. Завтра сессия открывается.

— Нет, я тоже вернусь. У меня сводка о подготовке к пушному сезону не закончена. — Рыпель спрятал бинокль в кожаный футляр. — Пойду старшине покажу, где якорь бросить. — И ушел в рубку.

Барыгин остался на корме, закурил.

В последнее время, точнее — за последние три-четыре года, он редко выбирался из райцентра. Не то что десять — пятнадцать лет назад, когда не вылезал из командировок. Правда, тогда Барыгин был не председателем райисполкома, а всего лишь инструктором сельхозотдела, как Рыпель. А теперь заедает райисполкомовская текучка: заседания, совещания, сессии, прием посетителей. Одних бумажек за день подписать — рука устанет. И годы не те. К шестидесяти человек и на подъем становится тяжелее. За эти последние три-четыре года Барыгин крепко сдал. И чувствовал это. Появился животик, появилась одышка, пошаливало сердце. Он понимал, что дело идет к пенсии.

Однако в те редкие минуты, когда Барыгин размышлял о своем пенсионном будущем, он не видел в нем особых для себя перемен, связанных, скажем, с переездом «на материк». Мысль о том, чтобы покинуть эти края, не приходила ему в голову. Здесь он организовывал колхозы и гонялся по тундре за теми, кто укрывал в сопках оленьи стада, удирал на нартах со стойбища, когда богатый оленевод Энрыкай с сыновьями задумали его убить, тонул в океане на вельботе, затертом льдами, когда вез книжки для сельской библиотеки… И кем он только здесь не работал! И учителем, и заведующим красной ярангой, и бухгалтером в колхозе, и киномехаником, и инструктором райкома комсомола…

Он накрепко сжился с Чукоткой. Другие копили деньги, покупали «на материке» дачи, брали отпуск раз в три года, чтобы потом полгода жариться на крымском солнце или томиться в душных очередях сочинских столовых в перерывах между купанием. Кое-кто говорил ему: «С твоей зарплатой, Семен, такую бы себе дачу отхватил. В Сухуми — каменные, двухэтажные, от моря два шага. Сто пятьдесят тысяч», Барыгин с женой (она работала в Госстрахе) действительно получали много (с северными надбавками зарплата выходила двойная), но отпуск они брали каждый год. Сняв подчистую со сберкнижки деньги, улетали самолетом к сыну в Ленинград. Наступал месяц активного приобщения к культуре. Барыгины — старшие, младшие и наимладшие — носились по театрам, концертам, выставкам. Правда, вручив сыну остаток денег, Барыгины старшие улетали к себе на Север, весело и шумно провожаемые сыном, невесткой, двумя внучками и кучей новых знакомых. Часть первой же зарплаты жена несла в сберкассу, пополняя отощавшую книжку и готовясь к следующему полету в Ленинград. Для дач тысяч не оставалось, да и не нужны им были дачи…

Барыгин докурил папиросу, бросил за борт окурок. Поездка на катере освежила, взбодрила его. Вчера утром он еще не знал, что сегодня попадет в Медвежьи Сопки. Но днем первый секретарь райкома собрал экстренное заседание бюро. Пленум обкома партии, обсуждавший положение в сельском хозяйстве округа, закончился, секретарь предложил всем членам бюро разъехаться по селам и подробно ознакомить колхозников с решениями пленума. Тут же, в кабинете первого, начался торг — кто куда поедет. И Барыгин вспомнил о Медвежьих Сопках. Сто километров по воде — пожалуй, самая милая дорога…