Среди студентов была проведена большая пропагандистская и агитационная работа. Поговорили с каждым в отдельности, некоторых, таких, как я, пришлось долго уговаривать. Я старался не идти вразрез с коллективом и не выделяться. Поэтому согласился. Когда все были таким образом обработаны, в назначенный день все дружно не пошли в столовую.

Какой тут поднялся шум! К вечеру к нам в лагерь понаехала куча всевозможного начальства университетского уровня, комсомольского, партийного и из деканата и много других незнакомых дяденек. Потом мне сказали, что КГБ взяло это событие под свой контроль и дало ему название «саблинское дело» (видно, больше им нечем заниматься).

Было объявлено комсомольское собрание, которое вел секретарь РК комсомола. Выяснять зачинщиков и организаторов было не нужно — они были на виду и многократно в течение собрания каялись.

Главный упрек к нам был в том, что мы избрали не советский, не социалистический метод борьбы. Надо было писать жалобы по инстанциям, сперва — в низшую, потом — в более высокую, потом — в самую высокую вплоть до (!) парткома факультета. А там, глядишь, и срок практики пройдет. Вопрос о качестве пищи на собрании вообще не поднимался. Обсуждалось лишь наше недостойное, несознательное поведение.

По результатам собрания были исключены из комсомола два активиста. Как ни странно, их не исключили из Университета. Скорее всего, им помогло в этом КГБ в обмен на согласие сотрудничать. Вскоре их и вовсе втихую восстановили в комсомоле — уж очень они были убежденные и активные строители коммунизма, просто здесь по молодости немножко не рассчитали.

Однажды в конце первого курса я шел по университетскому коридору и мне навстречу попался секретарь нашей комсомольской организации Лева Эйдельман. Он меня остановил, и у нас состоялся такой разговор:

— Витя, я хочу с тобой посоветоваться. Нам надо активизировать нашу комсомольскую работу, а то комсомольской организации на факультете совсем не чувствуется. Что ты можешь посоветовать?

— Ну, Ленинград — это культурный центр, а у нас на факультете много иногородних. Можно устраивать культпоходы в музеи, театры, экскурсии по городу и другим интересным местам.

— Ты подумай, что ты говоришь!? Разве комсомол — это культурно-просветительная организация? Комсомол — это идейнополитическая организация. Наша задача — быть помощниками партии. Мы должны привлекать молодежь к строительству светлого коммунистического будущего (и это говорилось без тени улыбки, на полном серьезе). А твои взгляды аполитичны, и ты меня очень удивил. У нас сейчас совсем не видно разницы, кто — комсомолец, а кто — нет.

Разговор был вроде как дружеский, неофициальный и без свидетелей. И тут я ляпнул:

— Да что ты, Лева, волнуешься? Ведь членство в комсомоле — это формальность.

Что тут было!!! Лева взорвался, он не находил слов от возмущения. Я попрал его самое святое и сокровенное.

Как мог, я постарался сгладить и замять ситуацию. Было ясно, что я слишком уж разоткровенничался. Но было поздно: слово — не воробей. Вскоре я забыл об этом разговоре.

Однако это была только присказка, а сказка будет впереди.

В Университете была военная кафедра, и все юноши проходили там военную подготовку. После четвертого курса, по окончании военного обучения, нас всех отправили на лагерные сборы, где мы оказались вместе со студентами-географами. Они, как и мы, тоже изучали артиллерию.

Жили мы в брезентовых палатках, человек по 10 в каждой. Сборы были тяжелые, очень нудные и утомительные.

И вот однажды после отбоя, когда все разошлись по палаткам и улеглись, в нашей палатке кто-то вдруг сказал:

— Вот еще один день прошел.

И кто-то ответил:

— Ну и… с ним!

Тут нашелся юморист и сказал:

— Взгрустнем, ребята, по этому поводу.

И опять кто-то в темноте выругался матом, обычной трехчленкой.

И тут в нашем небольшом коллективе нашелся режиссер. Честное слово, не знаю, кто. Было темно, а голос я не узнал. Он сказал, что смешной получился разговор и не разыграть ли нам его в лицах и во весь голос, на весь лагерь. И он продемонстрировал, как это будет выглядеть. Первый голос произносит первую фразу, второй — вторую. Тогда первый говорит:

— Взгрустнем, ребята!

И вся палатка хором отвечает:

— Эх!.. твою мать.

Идея понравилась, показалась смешной и, отрепетировав сперва шепотом, мы дружно, во весь голос выругались матом. Все утихло. Никакого шума или реакции.

На следующий день. Весь лагерь как бы притих. Никто не смотрел друг другу в глаза и даже разговаривали почти шепотом. Чувствовалось приближение грозы, но о вчерашнем происшествии никто ничего не говорил. Неужели пронесет? Не пронесло. За ужином было объявлено, что сейчас состоится совместное заседание комитетов комсомола геологического и географического факультетов. На повестке дня — один вопрос: аморальное поведение нашей палатки.