С танца всё начиналось - с пустячка вроде, но какой же нервной, мощной и точной была эта запевка.

И так - весь спектакль на контрастах: перемешалось сегодняшнее с историей, спутались общезначимое с интимным, чёрное с белым, ясное с сумбуром...

Едва отгремел, отгромыхал но мозгам и перепонкам "рок" с темой Рока, вышла на передний план маленькая, казалось, женщина в чёрном. Ира Кузнецова, знакомая но "Доброму человеку...". И - другая совсем... Читает "Тишины хочу, тишины...", читает очень просто, будто разговаривает с тобой один на один. Строки звучат буднично, как "сделай телевизор потише", но ни на секунду не оставляет тебя ощущение короткой передышки -как перед очередной атакой, очередной стрессовой нагрузкой...

Читает она вполголоса, нигде не форсируя звук, не выделяя ударного слова. Приходит предощущение грусти. На сцене все поднимаются с мест и вроде не знают, что ж теперь делать. И музыка откуда-то сбоку, грустная, щенячьи-щемящая. А пацанёнок-травести тем временем на грифельной доске - как и груша, треугольной - начертал какие-то нотные знаки. Стоит на авансцене, глядит в зал распахнутыми глазищами. Глаза в глаза глядит, чёрт! И запевает тоненько так:

Стоял январь,

не то февраль -

какой-то чёртовый зимарь!

Я помню только голосок,

над красным ротиком

– парок,

и песенку:

"Летят вдали

красивые осенебри..."

Но если наземь упадут -

их человолки

– загрызут...

"Но если наземь упадут - / Их / человолки/- загрызут", - сокрушенно вторит хор. А пацанёнок перевернул треугольную доску, написал на ней "Лобная баллада", исчез, и высветилось над толпой насупленное, обрамленное бородой и баками лицо Хмельницкого. На уровне его груди высвечивается другая голова - женская, светловолосая. Волосы, как у стриптизёрки, распущены, но это другое лицо, другая актриса - Тая Додина. Губы чуть поджаты, углы их горько приспущены. И текст, ими произносимый, невесел:

Их величеством поразвлечься

Прет народ

от Коломн и Клязьм.

Их любовница -

контрразведчица,

англо -

шведско -

немецко -

греческая...

Казнь!

– выкрикивает она и держит долгую паузу. Резко высвечивается царь Петр - Борис Хмельницкий. По-прежнему смурен, молчит. А Женщина продолжает пощечинный свой монолог:

Вознесенский времен постановки "Антимиров".

Л.Комаровскоя и В.Смехов в эпизоде "Париж без рифм"

"Пошли мне, Господь, второго,/ Чтоб вытянул петь со мной..."

Баба я

вот и вся провинность

государства мои в устах

я дрожу брусничной кровиночкой

на державных твоих усах

в дни строительства и пожара

до малюсенькой ли любви...

У Вознесенского так, без знаков препинания, построена эта баллада, да и актриса пытается читать ровно, всё вместе, без перепадов, по тут-то, в конце, вопрос, и какой! О жизни и смерти речь идет, быть или не быть, и она чуть повышает голос к концу. И хор - ох уж этот хор, как он акценты расставляет!
– вторит тихо: "До малюсенькой ли любви?!."

Жуткое ощущение. И Бабу жалко. Не только эту, но и тех, что на сцене, и тех, что рядом сидят, и тех, у кого руки ручками авосек оттянуты, и тех, что возле рельсоукладчика вкалывают. И даже тех, кто в конторах маются - кто делом, кто бездельем... Пусть даже бездельем.

Религий - нет,

знамений - нет.

Есть

Ж е н щ и н а!

Это уже из другой оперы, из другого фрагмента того же спектакля, но тема женской доли, тема страдания и сострадания, заявленная ещё в "Стриптизе" и "Рок-н-ролле", здесь выдвинется на первый план и потом, на протяжение всего спектакля, будет выскакивать время от времени, как тот чертёнок-травести.