— Рыбаки-и-и! Сколько рыбы наловили?

На берегу стояла Аня. Белое легкое платье с большим вырезом на груди билось на ветру. Хохоча, она одной рукой комкала в коленях подол, другой, выгнувшись, пыталась удержать разлетающиеся волосы на голове.

— Красивая у тебя жена, — глухо сказал Пашка.

С последним рывком лодка наполовину выскочила из воды. Пашка снял «Вихрь» и перевернул лодку вверх дном.

— Не ловилась? — спросила Аня, увидев их с пустыми руками.

Сергею хотелось пободрее, шутя рассказать ей о своем плавании, но сейчас было не до шуток. Рядом стоял Пашка, низко опустив свою лохматую голову, так что открылся грязный, засаленный воротник старенького пиджака. Стоял, стыдясь, по существу, этих незнакомых ему людей, проникших в глухую, в больную жизнь его.

— Червей забыли, — сказал Сергей.

— Эх вы! Горе-рыбаки! В следующий раз про меня не забывайте. Со мной бы этого не случилось. Сережа, знаешь сколько здесь цветов! Пионы, тюльпаны, ландыши… Такие большущие! Странно — лето и ландыши.

— Север тут, холодно…

— А незаметно, правда? Так тепло… Давай искупаемся в честь приезда.

— Что ты! Вода ледяная…

— Жаль… Павел Архипович, у вас не найдется косы?

— Есть коса.

— Такой матрас… Одни камни. У меня прямо бока все в синяках. — В подтверждение своих слов Аня вытянулась, взявшись обеими руками за талию, которая от этого у нее стала еще тоньше. — А у тебя? — спросила она у Сергея.

— Да ничего.

— Ох, а я так намучилась. Надо сена накосить. Помнишь, прошлым летом мы в колхозе на сеновале ночевали? Какая прелесть! И вам, Павел Архипович, хорошо бы постель сменить. Шуба ваша так пахнет. Где вы ее только раскопали, вся такая истертая…

— Мне не надо. Я сам истертый, — брякнул Пашка.

Аня улыбаясь смотрела на него.

— А сена вам я накошу. Сейчас отобью косу и накошу.

— Да зачем же вы? Сережа мой сам умеет косить. Правда, Сережа?

— Пошли завтракать, — сказал Сергей. Ему впервые стало не по себе, оттого что Аня так весела, красива и болтлива. Кроме того, она почти слово в слово повторила то, о чем он уже просил Пашку.

Под вечер, когда исчезло солнце, а трава и кустарник возле избушки стали наливаться холодом и темнеть, из-за излучины реки выскочила узкая, как бревно, ульмага. Пашка бросился к берегу.

— Эй!

Ульмага свернула. На моторе сидел Савелий Курилов, орочон из Чуникана. Был он в солдатской застиранной гимнастерке, очень широкой в плечах, наглухо застегнутой под самое горло черными пуговицами.

— Давно не виделись, Савелий!

— Здравствуй, Пашка! — поблескивая маленькими, как семечки, глазами, улыбаясь, ответил Савелий.

— Куда на ночь глядя?

— В Соколовку.

— Что такое?

— Дочка заболела. Врач нужен. Такой жар, такой жар. Прямо огонь горит! — Савелий горестно вздохнул.

Пашка нагнулся и осторожно приподнял край брезентового плаща, прикрывавшего какой-то сверток на дне лодки. Девочка лет трех часто и хрипло дышала. Из-под белого платка на голове выбивались мокрые черные волосы.

— Чего ж на дно бросил? Застудишь еще больше.

— Нет, Пашка, там кухлянка. Тепло…

— Беда, — посочувствовал Пашка.

— Беда.

— Захватишь меня?

— Что случилось?

— Да так, — неопределенно сказал Пашка. Обмыл грязные кирзачи и полез в ульмагу. Устроился на носу среди тряпья, резко пахнущего рыбой, и, глядя в темное, засушенное страданием лицо орочона, добавил:

— Тоже беда, Савелий.

— Ничего, Пашка, пройдет.

Савелий врубил мотор и сделал плавный разворот, выводя лодку на стремнину. Быстро темнело. Высокие деревья по обоим берегам слились с потемневшей рекой, потемневшим небом. Открылись первые звездочки. Река подхватила их и понесла на легких волнах, рассыпаемых налево и направо лодкой.

Частенько сиживал Пашка в старой поповской баньке, доставшейся от дореволюционного прошлого, сложенной из толстенных почерневших бревен, с окошком провалившейся в чернозем. Тут тебе и морг поселковый, тут и каталажка. Однажды, в последнее сидение, уже под вечер, притащился Витька. В драной майке, с облупившимися под солнцем плечиками. Поскулил под дверью, распухшим носом пуская пузыри: побили.

Пашка сидел на корточках и в щель между разошедшимися бревнами глядел на сына. Хотелось драться.

С того вечера что-то сдвинулось в окаменевшей Пашкиной душе. Понял, что пацан тут ни при чем, а даже напротив, он-то главный страдалец в их семье и есть. В тот вечер они с Витькой и породнились. Нюрку старался не замечать. После работы заходил за Витькой в садик и уходил с ним на реку рыбачить. Потом Витька подхватил какую-то лошадиную болезнь — круп, а Пашка полтора месяца «рыбачил» под окнами амбулатории. Как-то взял чекушку, устроился на завалинке под Витькиным окошком — и в первый раз не пошла водка. Витька все время плакал.