Ищу взглядом мост Лаунг-бьен через реку Красную, гордость столицы, 1800 метров в длину.

Построенный по изящному проекту Эйфеля, он мне казался далеким, стальным отголоском Эйфелевой башни, эхом ее, откликнувшимся с другого конца планеты.

Словно кактус растет во мне изнутри, мгновенно заполняя колючей болью каждую клеточку тела. Взгляд, который помнит его ажурную красоту, не может смотреть на этого инвалида, калеку с перебитым хребтом.

Подобным эхом не отзовется ли своему собрату в некотором будущем и сама Эйфелева башня? На мгновение вижу ее, перебитую в тонкой талии, и с гордой головой своей, витавшей лишь в облаках, клюнувшей и воткнувшейся в обгорелую землю.

В ночь с 21 на 22 августа 1967 года пробил его час. Многотонные бомбы обрушились на него. Неужели в Париже не откликнулось!

Представляю себе демонстрацию протеста, впереди которой становятся мои друзья по Стокгольмской конференции. Я слышу, как на митинге раздается и голос знаменитой журналистки, тот несколько громкий голос, который раздражал меня в прошлом году среди тихого, скромного говора Вьетнама. Оказывается, нужны и громкие голоса.

В двух местах перебит мост Лаунг-бьен, гордость человеческой инженерной мысли.

Сгораю от любопытства к поколению, к которому отношусь сама.

Ошеломление и ужас: наш «джип», зашумев маскировочными ветвями, как дерево на ветру, входит в перебитые ребра моста. Опять все тот же бамбук. Он заменил погибшие звенья. Если раньше мост звенел, как стальная струна, то теперь он отвечает проезжей машине плотным тембром какого-то народного инструмента.

Посреди моста встречаюсь с собой прошлогодней, едущей из Ханоя на аэродром. Тогдашняя машина моя, помнится, лаковый «мерседес», разминулась с теперешним камуфлированным «джипом», тогдашний последний вечер разминулся с теперешним первым утром.

Мост перекидывался с берега на берег гордой легкой дугой, связывая оба берега как два порога, порог прощанья и порог встречи. В тот вечер, когда я прощалась, наверно, был уже разработан технический проект его разрушения: какие самолеты, сколько, с какой высоты, каков тоннаж бомб, под каким углом, на какой сектор пикировать… Наука разрушения развивается быстрее строительной.

Сейчас, месяц спустя после воздушного покушения на Лаунг-бьен, по нему опять движутся тяжелые грузовики. Посередине проходит снова соединившийся рельсовый путь.

У разрушенных мест, повисших, как порванная паутина, девушки и юноши с автогеном в одной руке и за что-то там держась другой рукой лечат железные раны.

Спрашивается, зачем же было столько жертв, столько треска и ужаса, если главная цель не достигнута? Связь не прервана. Вот, правда, целая ночь изнурительной дороги, но приехали же от северной границы в Ханой!

Цель этих ураганных бомбардировок сковать транспорт, прервать контакты. А получается противоположный результат: люди сблизились еще больше. Я приехала через год. Я нашла дороги разрытыми, а народ еще более сплоченным. Скрепы моста расшатались, а связи людей окрепли.

Насильственное разделение связывает наиболее сильно.

Никогда не было на этом мосту такого большого движения. Проезжая этим ранним утром по нему, стонущему словно от боли, я знаю, что еду в последний раз. Мост обречен. Его добьют. Но пока что он связывает. И не будет ли связывать еще крепче, когда останется только в воспоминаниях?

Повторю еще раз: американцы разрушили мосты и дороги, но создали другие, более устойчивые, внутренние мосты, которые сроднили людей.

Всякое насилие всегда приносило обратный результат. Но насильники не учатся на историческом опыте и повторяют свои ошибки. Повторяются злодеяния.

Не имея памяти, не имеешь и прошлого, а они еще хотят будущего.

Будущее — это дети, ребенок. Так говорят.

Где она, завтрашняя, семнадцатилетняя Ха? Чужая в чужой стране или чужая в своей? Или своя и в той и в другой?

Вот оно, будущее. Может быть и таким, и таким. И не от нас ли, сегодняшних, зависит оно?

От одной мысли, что она может уехать навсегда, мой завтрашний день пустеет. А как подумаю, что может остаться здесь, охватывает страх за ее завтрашний день. Бьюсь, как об стену головой, и получаются на лбу синяки.

Она мне принесла тоску дороже всех прежних радостей, вместе взятых. Меня раздирают родовые боли, словно я рожаю ее будущее. Я в ответе за состояние мира, который оставлю ей после себя. Ради нее должна защищать свое достоинство. Без нее могла бы себе молчать, тихонько сидеть, но при ней я ответственна за будущую себя.

Кто виноват, что переломилась ее судьба? Я пальцем показываю вверх, на небо, откуда летели бомбы. Но небо пусто. Воры украли ее детство и, как полагается ворам, убежали. На синем небе вырисовывается лишь моя рука.