Я шла к ней, выращенной в темноте, под землей, на скудном рисе, предоставив себя силе, толкающей и влекущей к ней. Я знала, что доберусь. Боялась лишь опоздать. Боялась, что бомба опередит меня, обгонит мое объятие. Но можно искалечить объятием, не только бомбой.

Готовлюсь стариться в одиночестве. Что не может быть отнято у меня? Только то, что я уже потеряла. И если ударит час, провожу ее с тихой улыбкой, на которые я нагляделась на лицах матерей, потерявших детей там, на ее родимой земле.

Ищу в вещах их обратную сущность, чтобы, может быть, притаиться там.

Еще раз есть возможность зайти в буддийскую пагоду. Захожу. Сам воздух Вьетнама как бы напоен этой древней и ветхой мудростью. Она в неподвижных самосозерцательных водах, в спокойной зелени рисовых зеркальных полей, где каждый стебелек тоже созерцает себя.

Пыльную усталость оставляю у входа вместе с обувью. Делаю первый шаг, что-то останавливает меня. Каменная загадка. Над тяжелой дверью вырезаны из белого камня три круга, преломляющиеся один в другом. От косого освещения углубленная резьба залита тенью, как черной тушью, что подчеркивает белизну самого узора.

Спрашиваю, что значит этот символ? Вьетнамцы независимо от того, буддисты они или коммунисты, никогда не торопятся с ответом. Ждут, чтобы создалось настроение, терпеливо настраивают ваш внутренний воспринимающий инструмент, ваш внутренний слух. Ответ упадет вовремя, как зрелый плод в открытую горсть в момент сосредоточенной жажды.

Вхожу внутрь, присмирев от своих босых бесшумных шагов.

Плиточный двор подметен до пылинки, словно само время работает пылесосом. Ступаю в древний полумрак самого храма. Благовонный дым ароматических тлеющих палочек дурманит меня. Бритоголовый бонза стоит с неподвижностью статуи, сделанной из векового потрескавшегося бамбука.

Голос его надтреснут как дерево. Он идет из глубины земли, где истлели предыдущие поколения. Он собрал весь их опыт. Он говорит:

— Каменный знак у входа обозначает:

— А то, что было? — мой вопрос пролепетался по-школьному перед его ровным судейским голосом.

— То, что было, то было.

Смотрю опять на круги. Три круга, преломленные в середине, вклиниваются один в другой и тем самоисключаются.

Всякий, кто входит сюда и кто выходит отсюда (а предполагается — в жизнь и из жизни), проходит через эти круги:

Только то, что было, — вот правда.

На плече у меня спит ребенок, значит я не должна спать.

Китайский аэропорт Наньнин — первая посадка после Вьетнама. Ха спит. Проспала расставанье с родиной. Не смею пошевелиться, чтобы не потревожить ее сон. Утро легло на мое плечо тяжестью детской головки, тяжестью страшной и теперь уж неотвратимой ответственности.

Самое трудное утро в моей жизни.

Война осталась за пределами слуха. До этого первого мирного пристанища не доносятся разрывы бомб. Здесь надо бояться только краски. Все — свежеокрашенное. Ловкие молодые китайцы карабкаются по стенам, заборам, деревьям и все красят в красный цвет. «Осторожно, окрашено!»

Несу ребенка, спящего на моем плече. Прохожу осторожно через все двери и контроли, через все иероглифы. Берегу ребенка от краски.

Чиновник с профессиональной подозрительностью долго изучает мои документы, поднимает протянутыми пальцами сонную головку, словно сломанный цветок, всматривается в меня и в нее.

— Ваш ребенок?

— Нет.

— Почему же с вами?

— Едет ко мне в гости.

— Куда везете?

— Подальше от бомб.

— Зачем?

На этот вопрос я сразу не нахожу ответа.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

— Почему кажется меньше?

Смериваю взглядом чиновника. Он выглядит как мальчишка. Отвечаю.

— Вьетнамцы низкорослы, а дети тем более. Ну и война, недоедание, сидят в земле…

Мой голос искусственно невозмутим. Говорить бы мне всегда таким же голосом.

Чиновник уходит советоваться к начальству.

Сон наполнил ребенка как теплый сладкий напиток и сделал его вдвойне тяжелым. Самое тяжелое утро в моей жизни. Несу это утро на плече, должна протащить его сквозь игольные ушки контролей, проверок, неумолимых чиновников, сквозь непонятные иероглифы. И к тому же: «Осторожно, окрашено!»

Предстоит мне далекий путь. Ненасытно смотрю на сонное личико, стараюсь привыкнуть к его посторонним чертам, стараюсь сродниться с ним. Через глаза, через тяжесть в руках образ ребенка втаптывается в меня.