Шрифт:
Наташа неотрывно смотрела в окно, невпопад отвечая на вопросы Бекренева, и походила вовсе не на чиновника с грозным удостоверением в кармане, а более на гимназистку, сбежавшую с уроков.
Меж тем за окном вдруг шибко потемнело, и, когда наши путешественники наконец спустились из вагона на низкий деревянный, украшенный резными балясинами дебаркадер дачной платформы «Ильинская», то по нему с резким дроботом внезапно заплясали прозрачно — золотые, косо подсвеченные вдруг проглянувшим среди сизых облаков солнцем, острые ледяные струи летнего ливня…
Наташа радостно взвизгнула, и взапуски пустилась бежать рядышком с прикрывавшим её скинутым с плеч пиджаком Бекреневым по песчаной аллее меж оранжевых строгих стволов, осанисто возвышающихся за белеными штакетниками еще довоенных, уютных дач.
Когда гости наконец добрались до нужной им решетчато-застекленной дачной веранды, они были мокры насквозь, хоть их выжимай. Впрочем, гостеприимный хозяин тоже шлепал по крашенному полу, оставляя на нем мокрые следы.
— Немедленно, немедленно раздевайтесь! — торопил Бекренев. — Наталья Израилевна, у вас же рука больная! Вам же нельзя… Давайте, я вас переодену в чистое и перевяжу…
— А вы что, доктор? — удивилась та, стряхивая, как болонка, влагу с коротких черных волос.
— Да, — к удивлению о. Саввы, ответил тот. — Правда, я лекарь военного времени, зауряд-врач. Но перевязку я сделать как-нибудь сумею…
И вправду, перевязал багровеющую Наташину рану очень быстро и ловко.
А ещё, к полному восторгу о. Саввы, у Бекренева в доме нашелся и врачебный спиритус вини ректификати. Ну точно, истинный Эскулап.
Насильно влив в раздетую до исподнего и закутанную в одеяло девушку целительную мензурку, Валерий Иванович предложил оскоромиться и о. Савве, а уж он-то сопротивляться никак не стал.
… Спустя некоторое время трое товарищей сидели на веранде вокруг круглого, покрытого красной плюшевой скатертью стола. И тихо слушали, как по железной крыше умиротворенно барабанит затихающий дождь, глядя сквозь запотевшее стекло на качающиеся лохматые лапы елей…
Чуть (а может, и не совсем чуть?) запьяневшая Наташа, мерно качавшаяся в скрипучем кресле-качалке, вдруг указала пальчиком на висевшую под потемневшим от старости зеркалом потертую гитару с потрескавшимся лаком деки:
— А вы что же, Валерий Иванович, играете?
— А вы? — ответил тот вопросом на вопрос.
— Ну, так… балуюсь…
— Сыграйте же нам тогда, что нибудь…, — сказал тот, придерживая у горла простынь и снимая гитару со стены.
— Что же вам сыграть? — задумчиво сказала Наташа, перебирая тонкими пальцами запевшие струны… — Разве, революционное, что-нибудь, советское?
— Лучше что-нибудь антисоветское! — опасно пошутил Бекренев. И о. Савва вдруг ужасно испугался. Что Наташа вот сейчас встанет и уйдет, прямо вот так, голой, под дождь. С неё ведь станется!
У Наташи зло сощурились глаза. Крылья её носа затрепетали… Но она с усилием подавила душевный порыв и почти спокойно сказала:
— Антисоветское вам? Легко.
И запела очень мелодичным, тонким девичьим меццо-сопрано:
Проклинайте ж меня, проклинайте, Если вам я хоть единое слово солгал, Вспоминайте ж меня, вспоминайте, Я за правду, за вас воевал. За тебя, угнетенное сельское братство, За обманутый новою властью народ. Ненавидел я красное мерзкое чванство и барство, Был со мной заодно мой максим-пулемет. И тачанка моя, вдаль летящая пулей, Сабли блеск ошалелый, поднятой подвысь. Почему ж вы тогда от меня отвернулись Вы, кому отдал я всю свою жизнь? В моей песне не слова не будет упрека, Я не смею народ трудовой упрекать. От чего же тогда мне теперь, братцы, так одиноко, Не могу рассказать, не могу и понять. Вы простите меня, кто в лихую атаку Шел со мною и был пулей горячей сражен, Мне б о вас полагалось, товарищи, горько заплакать, Но я вижу глаза ваших согбенных жен. Вот они вас отвоют, и горько отплачут И лампады они уж не станут гасить… Ну, а ваш командарм, он не может иначе, Он умеет не плакать, а только лишь мстить. Вспоминайте ж меня, вспоминайте, Я за правду, за вас воевал…Потрясенный Бекренев от изумления враз не мог вымолвить не слова. Потом справился с волнением:
— Браво. Кто же автор?
— Комбриг Нестор Иванович Махно… у нас в технаре одна девочка из Гуляй-Поля училась… ну, вот…
— А! Батька! — радостно сказал о. Савва. — А я тоже его одну дюже гарну письню (так в тексте) знаю. Дочка, дай-ка инструмент, я тоже щас как спою…
Он нахмурил брови, вспоминая слова, прокашлялся, и потом баском, лихо, весело и отчаянно… Действительно, таки спел!
Як мчали тачанки, шляхом на Воронеж,
Падали пiд кулями, як пiд косою рожь!
На тачанках ззаду напис: «Брешеш, не догонишь!»
Пiд дугою спереду: «Живими не втечеш!»
Эх! Любо, братцi, любо, любо, братцi, жить,
З нашим отаманом не доводиться тужить!
Старі, старі баби, діти, молодиці,
Тихо спить село, та й матері не сплять.
Запалив станицу, эх, вирізав станицу
Містечковий, трехъязикій, жадний продотряд!