— По всем меркам, Лукьяныч, — пробасил детина, — этот самый и есть.

Малюта, по–звериному бесшумно, скользнул от стены к пленнику. Тот, стоя на коленях, очумело крутил головой, оглядываясь. Скуратов легко приподнял его за воротник и поставил на ноги.

— Заждались мы тебя, голубь, — горячо зашептал в ухо, прижимаясь колючей рыжей бородой. — Пойдём, пойдём со мной. Не пугайся.

И повлёк в красноватый сумрак вдоль клеток, устланных гнилой соломой. Мимо колод, забрызганных бурым. Мимо тлеющих жаровен и скользких, грубо сколоченных столов. Пахло кислыми шкурами, гнилью, палёной шерстью, испражнениями и дымом. В грязно- бурый кирпич стен кое–где были вмурованы кольца со свисающими цепями. На одной из них сидел заросший волосами человек. Пленник украдкой взглянул на него и оцепенел. Вместо лица у того было что–то чёрное, масляное отливающее, слепое.

— Не боись, милый, — тащил его всё дальше Малюта. — Это всё не по твою душу, а для злых людей припасено.

Остановились у неказистого, обвитого сыромятными ремнями верстачка. Скуратов, ловко подцепил табуретку носком сапога, поставил и сел. Знаком приказал гостю сесть напротив. Тот, беспомощно оглядевшись, сел на пук мокрой грязной соломы.

— Люблю я здесь лясы поточить, — опять зашептал Малюта. — И других послушать. Место здесь такое. Говорливое.

Мужик глуповато смотрел на него, нелепо раскорячившись на полу.

— Неудобно, поди? — ласково заглянул ему в глаза Скуратов. — А ты ручонки–то на столик положи.

И сноровисто принялся прикручивать кисти рук пленника к вбитым в верстак скобам.

Пленник беспомощно заскулил.

— Вишь, как мы устроились славно, — пропел Малюта. — Тут у нас и щипчики припасены, чтоб ногти с пальчиков сдёрнуть. И иголочки, и клещи. Много чего. А под ногтями у человечка мясо нежное. Будто нарочно для страданий даденное.

— Дяденька, не губи, — заблажил было мужичок, но внезапно начал заваливаться вбок, безобразно ощерив рот и закатывая глаза.

— Я те сомлею! — рявкнул Малюта, рывком возвращая его на место. — Слышишь меня?

Пленник послушно закивал головой, роняя слёзы.

— Отвечай, не раздумывая. Ты снедью у Пушечного Двора торгуешь?

— Пять возов, — заспешил мужик. — Пять возов с подворья князя…

— Пшено, птица битая, медок? — перебил Скуратов.

Пленник согласно качал головой.

— Огурцы солёные?

— Две кадки.

Малюта перегнулся через стол и медленно заговорил.

— Намедни, хозяйка моя у тебя плошку огурцов купила. Хорошие, — он покрутил головой. — С хрустом.

Мужик посерел лицом.

— Скажи теперь, ты в рассол для вкуса хрен кладёшь?

Собеседник безвольно кивнул.

— Листья, али корень?

— Листья.

— И–и–иэх! — вскочил с табурета Малюта. — Говорил я старой! Лист! Лист кладут!

Прошёлся, довольно потирая ладони, и легко сдёрнул с рук пленника ремни.

— Весь вечер с дурой–бабой лаялся. Заладила, старая, корень, да корень! Ужо кнутом её сегодня ожгу.

И стремительно повёл мужика к лестнице. У ступеней резко остановился.

— Завтра опять хозяйку пришлю. Ты мне смотри, цену не ломи.

— Осподи, — заблажил мужик. — Да, я…

Однако, Скуратов уже уходил в жаркий красноватый сумрак.

— Вот же бабская порода, — крутил головой он. — Хоть кол ей на голове теши…

УЙТИ С НОСОМ

Не так уж и давно это было. Пожаловал как–то к Господу нашему Голубь. Залетел на небеса, сел на облако и речь такую повёл.

— Так уж вышло Создатель, что существует между нами некая связь. Ведь Святой Дух на Землю под моим обличьем не просто так сходит.

— Продолжай, — говорит Господь. — Я слушаю.

— Оливковую ветвь Ною я на ковчег принёс. Вроде, как знак от тебя. В Библии упоминаюсь, как символ чистоты и духовности. На иконах отображён.

Создатель внимает, головой в знак согласия качает.

— Вот и подумал я, — продолжает Голубь, — не исполнишь ли ты мою просьбу? Даже не просьбу, а так пустяк.

— Какую же?

— Дело тут такое, — засуетился Голубь. — Живу я в городах. Питаюсь на площадях и помойках. Колбаска, хлебушек, кашка. А как на жуков–пауков охотиться я уж и забыл.

— И что же?

— Как что? Вместо того, что бы поесть спокойно, пищу клевать приходится. Та же крыса, как поглядишь, возьмёт корочку в лапу и точит себе спокойненько. А я часами клювом долблю, пока голова не отвалится. Я же понимаю, что орлу без клюва никак. Цапле, дятлу. Но мне–то мука такая зачем?

— Что ж, — задумался Господь, — может быть ты и прав.

И вмиг у Голубя вместо клюва нос и рот образовались.

— Ах, спасибо. Вот теперь заживу, — захлопал крыльями тот. Носом шмыгнул и зубами прищёлкнул.