Стрелка искателя скользит по шкале, на коротких волнах – писк и шум.

Ритмичная музыка, поет низкий женский голос – должно быть, негритянка.

– Позвони Винарту и пригласи его на какую–нибудь вечеринку. Я обеспечу музыкальный фон, – говорит Ивар. – Адрес придумай такой, чтобы он не нашел.

– Не буду я звонить.

– Почему?

– Это нечестно.

– А красть машины – честно?

– Все равно звонить не буду.

Браво, мальчик! Ты еще не опустился на дно, из тебя, может, еще получится мужчина. Хотя ты мне и доставляешь немало хлопот. Большинство в подобных случаях готовы не только звонить, но и глотку перегрызть.

– Пора кончать. По кроватям! – командую я.

Хотел сказать «по домам!», но из–за мальчишки постеснялся. У него еще долго не будет дома.

В три часа ночи меня будит телефонный звонок. Саша.

Он почти в отчаянии.

– Может быть, удастся перехватить под Ригой, – успокаиваю я его. – Назови номер машины, я свяжусь с постами автоинспекции.

Записываю.

Звоню в автоинспекцию, мне обещают помочь.

Звоню Ивару. Трубку не поднимают. Вспоминаю, что позавчера он дал мне еще один номер телефона, сказав: «Если нигде меня не найдешь, звони, может оказаться, что я там».

А, голос мне знаком, нам случалось говорить по телефону, только такой заспанной я вас еще не слышал. И мимоходом мы, кажется, однажды виделись. Когда вы звоните, всегда вежливо спрашиваете: «Пожалуйста, нельзя ли позвать Ивара?»

Я обращаюсь к женщине именно с этими словами.

Небольшая заминка.

– Сейчас!

Все в порядке. Ивар сразу побежит, и он, конечно, будет первым, я ведь выезжаю из Юрмалы.

Надеваю форму, чтобы никому не пришло в голову проехать мимо, когда я подниму полосатый жезл автоинспектора. Этот жезл отличная штука. Кто–то сказал однажды: «Это все равно что поднять руку с червонцем. Даже больше!» Не стану спорить – червонца мне жаль.

Глава XVII

Ему всегда хотелось быть на месте того, другого.

Нет, это была не зависть, – зависть появилась гораздо позже, – просто он не хотел быть самим собой: себя он иногда презирал и ненавидел. Не потому что тот, другой, жил в светлой, просторной квартире и его шикарно одевали, а у Винарта брюки на заду всегда блестели и штанины были слишком короткими. И не потому, что Наурису всегда дарили новые вещи, а старые Спулга Раймондовна без лишних церемоний отдавала его матери, если в ближайшее время у Винарта не было ни дня рождения, ни именин или вообще какого–нибудь праздника, когда принято делать подарки. А в праздники или на день рождения Спулга преподносила непосредственно Винарту то коньки Науриса (прямо с ботинками), то почти не ношеный джемпер или набор столярных инструментов, который он только открыл и посмотрел, – все это было аккуратно завернуто и приложена поздравительная открытка. Это были вполне хорошие вещи, в комиссионном магазине их можно было бы легко продать, и пока Винарт еще не ходил в школу, ему они очень нравились, потому что, одеваясь в вещи Науриса, он походил на него. Матери вещи нравились и позже, когда он, плача от стыда, отказывался надевать Наурисовы джемпера и куртки, лишь бы не слышать реплик, брошенных вслед или сказанных в глаза: «Опять ограбил платяной шкаф Наркевича!» Когда он рассказал об этом матери, она лишь проворчала сердито: «Откуда им знать, может, я заплатила за эти вещи!» Спулга отдавала помногу, целыми свертками – Наурис был здоровым и рос быстро, а Винарт часто пропускал занятия из–за болезней и был освобожден от уроков физкультуры.

Он восхищался силой Науриса – левой рукой тот мог поднять двухпудовую гирю двадцать восемь раз подряд. Гиря стояла в саду за домом, Наурис был еще подростком, когда, сбросив рубашку, продемонстрировал: «Считай!» Мускулы перекатывались под кожей. Лицо сначала покраснело, затем стало бледным. Глаза застыли, словно стеклянные, и дух его как–будто воспарил далеко, если вообще дух был в этом теле, которое двигалось механически, как машина.

– Двадцать восемь!

Гиря с глухим стуком упала в траву.

– А ты?

– Я даже поднять не смогу.

– Попробуй!

– Не хочется.

– Попробуй, тебе говорят!

Винарт схватил двухпудовую гирю, но смог подтянуть только до груди.

– Бросай на землю, хиляк, еще грыжу заработаешь!

Наурис уже надел рубашку, вынул из кармана брюк две шоколадные конфеты – это всегда были самые лучшие: «Кара–Кум», «Южная ночь» или «Трюфели» – и самую помятую бросил Винарту, прицокивая: «Тцц! Тцц!» Винарту казалось, что он бросает с таким расчетом, чтобы конфету можно было поймать в воздухе лишь теоретически, практически же ее всегда приходилось поднимать с земли. Винарт уже несколько раз давал себе слово, что больше ни за что не станет поднимать конфеты, но во рту предательски набегала слюна и он убедил себя, что, поступив так, незаслуженно обидит Науриса. В школе они сидели за одной партой до восьмого класса, окончив который, Винарт пошел работать.

Если бы ему удалось победить хоть в одном виде спорта!

После уроков, когда собирались играть в футбол, из–за Науриса капитаны чуть до драки не доходили, а Винарта брали лишь в том случае, если, кроме него, не было никого другого – даже из младших классов. Как он тогда старался! К сожалению, чрезмерное старание обычно бывает непродуктивным – он запутывался в собственных ногах, и мячом сразу завладевал противник, или мяч с подачи летел совсем не туда, куда нужно. У него была весьма скромная мечта: играя вместе с Наурисом в нападении, забить несколько голов – хоть хитростью, хоть недозволенными приемами. Но они почти всегда оказывались противниками, и Наурис одним своим присутствием парализовывал его, а товарищи по команде позже говорили: «Блошиный король заодно с Наурисом!» Наурис же самодовольно смеялся и бросал ему конфеты: «Тцц! Тцц! Тцц!» Мало или много их было у него, но Винарту они доставались всегда. Блошиный король! Откуда только взялась эта блоха тогда! На уроке химии. Сидит себе на щеке. Он поймал и раздавил ее ногтем, а Наурис с отвращением отвернулся: «Блошиный король!» Винарт решил, что теперь все подумают: дом их полон блох, потому что мать работает дворничихой, а в другом домоуправлении еще моет лестницы и живут они в полуподвальной квартире–дворницкой. Квартира вообще–то была ничего, только темновата.

Мать рассказывала, что раньше было принято дворникам давать чаевые и дед в календаре отмечал все юбилейные даты жильцов, а в первый день Нового года у него обычно набирался полный карман серебряных латов, потому что он звонил в двери всех квартир подряд и говорил свое пожелание: «Счастливого Нового года, уважаемый господин!»

– Копченый окорок тогда стоил двадцать сантимов кило, а деревенское масло на рынке – один лат шестьдесят сантимов. Из довоенных жильцов осталась только Спулга, она одна еще поддерживает старый порядок и никогда меня не забывает.