На выломке камня ему не было равных — по силе и глазомеру. Но его коньком были взрывы: он всегда безошибочно определял, какой заряд надо заложить и в какое место, а когда орудовал кувалдой, готовя скважину, бил за двоих, то есть попеременно по двум сверлам, которые держали два помощника, — раз по одному, раз по другому, равномерно, как часовой маятник, и без промаха.

А по воскресеньям, вот уж по воскресеньям была красота; все, кто работали в каменоломне, собирались компанией дома то у одного, то у другого, ели кур или свинину с капустой и распевали песни на четырех языках. Без женщин. В той деревне женщин было раз два и обчелся, парни время от времени срывались в город — за пятьдесят с лишним километров.

В один прекрасный день его выбрали деревенским старостой.

И еще он купил подержанный «форд» и на рождество решил навестить брата в Чикаго. В пути он застрял из–за бурана. Пришлось оставить машину и искать пристанища на ближайшей ферме. Он просидел там три дня в ожидании, пока расчистят дорогу, наконец фермер взял двух лошадей и вытащил из снега его машину. До Чикаго он добрался уже под Новый год.

Оказалось, что у него появились два племянника. Он пожил в семье брата дней десять и решил, что теперь каждую весну, перед началом рабочего сезона, будет их навещать.

Хозяин каменоломни получил крупный заказ на камень для лестниц и подоконников, и нужно было, правильно распределив заряды, расчистить доступ к каменным пластам в глубине. Хозяин позвал его и объяснил, в чем дело.

— Я на тебя надеюсь, — сказал он напоследок. — Когда хочешь, ты умеешь работать, вот и постарайся. В накладе не останешься.

Голубые глаза хитро прищурились. Он ответил:

— Плюс ко всему в конце работы — бочку пива, начальник.

— Идет, — согласился хозяин. — Будет и бочка пива.

Он внимательно изучил характер пластов, плотность породы, направление порыней и приступил к делу. За короткое время вместе с двумя помощниками он закончил почти все.

Оставалось сделать еще несколько взрывов, и тут случилась беда. Один заряд не сработал. «Наверно, взрывчатка подвела, — подумал он, — бывает». Он подождал немного да и вышел из укрытия, чтобы заменить заряд. Тут как раз ударил взрыв: страшная вспышка, страшный жар, сила, отбросившая его прочь, — и все.

Он очнулся в больнице на пятый день, забинтованный как мумия. Он попросил, чтобы открыли окна и балконные двери и дали ему кружку пива. Понадобилось терпение, чтобы объяснить ему: дело не в балконах и окнах, а в том, что у него вся голова забинтована и глаза — тоже. Да и пиво ему сейчас ни к чему. Постепенно врач приучил его к мысли, что у него почти никаких шансов снова увидеть солнечный свет. Слишком много камней у него в глазах, и лицо все обожжено.

Один глаз надо было считать потерянным, второй, может, и удастся спасти, но вероятность небольшая и все равно он останется непоправимо поврежденным.

Известно, что за народ врачи: они преувеличивают опасность, зато потом, когда больной поправится, все будут говорить, какие они молодцы. Если, конечно, люди не скажут, что случилось чудо. Ведь на всякую беду, на всякую хворь есть святой.

Через сорок дней его перевели в другую палату и сняли бинты; еще две недели он оставался в темноте, и каждые два дня к нему приходил глазной профессор.

Однажды в повязке сделали узкую щелку, и он заметил; в темноте что–то изменилось. Так постепенно, день ото дня все яснее, он снова увидел свет. И оба глаза видели хорошо. Какой великий профессор! Или какое великое чудо святой Варвары!

Рана зарубцевалась, и он вышел из больницы белый, как трава, выросшая в темном погребе.

Праздник, который ему устроили в деревне, когда он вернулся, — там, в Америке, — он вспоминает до сих пор.

Друзья–холостяки приехали за ним на его машине, сверкающей, будто новенькая. В пути они чинно молчали; когда свернули к деревне, дорога оказалась увита гирляндами из зеленых веток и бумажных фестонов. Возле первых домов ждали музыканты: гармоники и трубы во всю мочь играли марши и гимны разных стран.

Мальчишки бежали рядом с машиной, бросая цветы и конфетти, а в хвост пристроились все автомобили, сколько их было в деревне, и клаксоны оглушительно вторили трубам, саксофонам и гармоникам. Он, растроганный и потрясенный этим выражением любви, вовсю попыхивал трубкой. Его дом был украшен не хуже президентского. Из всех окон свешивались флаги, и мальчишки сыпали с крыши конфетти, крича: «Да здравствует дядя! Да здравствует дядя!»

Во дворе были накрыты длинные столы, а в углу высилась пирамида из бочонков с пивом. Все мужчины деревни были тут, чтобы отметить его возвращение, а женщины только–только кончили готовить, и собравшихся ждали жареные куры, индейки, теленок на вертеле, пирожные и сидр.

В самом конце, под всеобщий смех, им удалось напоить допьяна даже свинью, и ее пустили бегать по деревне, пока она не свалилась в канаву и не заснула. Говорили, что второго такого праздника никто никогда не увидит и что нет ничего смешнее пьяной свиньи.

Шло время, и лицо его приобретало прежний цвет. Снова в глазах появился веселый и хитроватый блеск, и он чувствовал в жилах новый прилив крови. Разве что от чтения он уставал.

— На каменоломню я не вернусь, не хочу, — сказал он как–то одному из приятелей. — Куплю двадцать акров земли и буду крестьянствовать.