— Нет, нет, всё в порядке. Даю вам слово.

— Очень, очень рад, герр Блейель. Очень рад. Знаете, из всех сотрудников вы кажетесь мне самой подходящей кандидатурой для этого поручения. — И старческое лицо просветлело ещё больше. Опираясь на палку, он встал и засеменил к своему столу. — Фрау Виндиш! — позвал он в переговорное устройство и снова обернулся к Блейелю, — у вас заграничный паспорт, случайно, не при себе?

Фрау Виндиш уже стояла в дверях.

— Визу, пожалуйста, на герра Блейеля.

— Нет, — ответил Блейель, имея в виду паспорт.

— Тогда будьте добры, занесите мне его завтра с утра, — сказала фрау Виндиш.

Домой этим вечером идти совсем не хотелось, мысль о матрасе была невыносима, как, впрочем, и все иные мысли. Ну что он наделал? В Сибирь. Это он–то. При вручении грамоты надо будет что–то говорить. Ему дадут речистого переводчика. А может, косноязычного переводчика. Но наверняка и вполовину не такого косноязычного, как сам Блейель. Матиас Блейель, который ни разу в жизни не произносил речей, ну какой из него представитель фирмы? «Из всех сотрудников вы кажетесь мне самой подходящей кандидатурой для этого поручения». Да что за чёрт вселился в старикана? Самой подходящей кандидатурой был бы кто–нибудь приветливый, опытный, кто знаком с нравами народов Востока. В головном офисе почти шестьдесят сотрудников, среди них наверняка кто–то знает хотя бы несколько слов по–русски. А даже если таких и нет, значит, нужен тот, кто на корпоративных вечеринках имел успех в роли конферансье. Но только не Блейель. Даже Хюнинг подошёл бы куда лучше. Может, старик просто выжил из ума?

А сам–то он каков? Никто не заставлял его соглашаться, запросто мог бы отказаться. Боюсь летать в самолётах. Да мало ли что, от него и не потребовали бы объяснений. Он сказал бы — большая честь, но, к величайшему прискорбию, мне это не подходит. Ему предлагали подумать. Старикан, конечно, огорчился бы, но уж никак не обиделся, это точно. Матиасу Блейелю, видите ли, не хочется идти домой, так нет бы, наконец, взять свою жизнь в руки! Но нет. В состоянии аффекта он соглашается на ненормальную командировку. Не командировку даже, а ссылку. «Спасибо за поздравления, герр Блейель, а теперь соизвольте пройти в камеру к герру Ходорковскому, ночи в Гулаге короткие». Ну что за бред. Он сам себя не узнаёт. Завтра же утром он вернётся, поднимется на лифте на последний этаж, постучится к фрау Виндиш и скажет, нет, паспорт я не принёс, к сожалению, у меня всё–таки не получится. И ведь именно это он ни за что не сделает. Он послушно сдаст паспорт и пустит всё на самотёк. Матиас Блейель, который вмешивается в ход событий, появляется только тогда, когда можно во что–нибудь вляпаться.

Сибирь. Ещё шесть или семь недель, и он будет стоять столбом, с парализованным кишечником, на полпути между Москвой и Владивостоком. За тысячи километров отсюда. Интересно, а сколько именно тысяч? Может быть, ответ кроется в бумагах фрау Виндиш. Заикаясь, передаст грамоту — эта сцена не давала ему покоя, как предстоящий экзамен или операция. Нет, не видать ему ни покоя, ни исцеления.

Он уже на Кёнигштрассе. Идёт смехотворно широким шагом, как будто у него есть какая–то цель, по направлению к Дворцовой площади. И вдруг остановился — уголком глаза он заметил движение. Резко повернув голову, он успел увидеть, как за переполненной урной, прикреплённой на фонарном столбе, скрылась стрекоза. Переливчато–синяя, наверное, вылетела из Дворцового сада. Большое дело, стрекоза на Кёнигштрассе — но он всё–таки удивился. Однако стрекоза больше не появлялась, а без неё урна выглядела омерзительно, поэтому Матиас Блейель отвернулся и вошёл в первое подвернувшееся кафе. Названия он не разобрал, неоновая вывеска над входом возвещала только «Segafredo» [5] . Узкое помещение, перед изогнутой стойкой светлого дерева жались четыре столика. Посетителей не было, официант с зализанными назад чёрными волосами полировал стойку. Когда Блейель сел, он прекратил посвистывать и спросил: «Что будете заказывать?»

— Мне… мне… — Блейель сам на себя разозлился за заикание, — имбирного эля, — выдавил он торопливо. И сам удивился, как до такого додумался. Он хоть когда–нибудь заказывал имбирный эль? Может быть, он заказал эль потому, что он такого же цвета, как и виски? Он откинулся назад, тут же отпрянул, потому что затылком прикоснулся к стене, и взял в руки пачку бумаг о Кемерово. Рассеянно пробежал глазами цифры и сводки о горной промышленности, химическом производстве и безработице. Прочёл два абзаца о первом человеке, который вышел из космического корабля и воспарил в космосе на верёвочной страховке, потом полстраницы о «бэнди» (что–то вроде хоккея), и поглядел на размытый снимок веб–камеры: «площадь перед театром драмы», с роскошным фонтаном, освещённым солнцем.

Он отложил листки и пригубил напиток, который оказался довольно пресным. Кемерово. Это ничего ему не говорило, вообще ничего, и он никак не представлял себя в Сибири. Но себя он не мог представить и в собственной квартире. Зато на ум пришло предложение из русской классики, которую он читал в восемнадцать. То ли Достоевский, то ли Гоголь. «В гарнизонном городе К., в волости…»; но нет, К. не гарнизонный город, К. — губернаторская резиденция, так стояло в бумагах. А река, протекавшая через город, называлась Том, но была женского рода.

Блейель вдруг обнаружил, что глаза у него слипаются. Он упёрся затылком в стену, гарнизон с губернатором растворились в полумраке, и мимо пролетела стрекоза. Пролетела и исчезла за урной. И ещё раз. И ещё. А потом над ним грянул голос официанта: «Извините, мы закрываемся». Блейель поглядел на часы. Начало девятого. Он сунул бумаги в портфель, расплатился и поспешил прочь.

Застоявшийся вечерний воздух, как будто он весь день просидел на совещании в душном кабинете. Он вспомнил, что с обеда так ничего и не ел. Голода он не ощущал, но побоялся, что если станет поститься, то ночью снова разболится голова, и снизошёл до гамбургера. И поскольку он всё равно был на вокзале, то сел в метро седьмого маршрута и вернулся домой. А куда же ещё. В гнёждышко, как когда–то его называла Илька. Под конец, в период выкидышей, она так говорить перестала. Задержав дыхание, Блейель поставил портфель под вешалкой в прихожей. Вымыл руки, вошёл в гостиную и собрал фотографии со шкафов. В каморке рядом с кухней он завернул их в кулёк и засунул его поглубже, в темноту за пылесосом, гладильной доской и ведром со шваброй. Записку с адресом Ильки он после долгих дум выбрасывать не стал, а упрятал в выдвижном ящике. Её номер все равно был записан в памяти телефона. Захотелось ей позвонить, но он сдержался.

В спальне новая кровать благоухала свежим деревом, и старый матрас показался ему огромной дохлой медузой, растёкшейся по полу. В ближайшее время придётся попросить дворника помочь унести его в подвал. Вот кому стоило бы теперь позвонить — тем ребятам, не заберут ли они матрас, бесплатно — от передумал. Но их телефона у него не было. И имен он не знал. И только теперь он понял, что покупка новой кровати, в отличие от продажи старой, не стала важным событием.

Всего–то пятнадцать минут одиннадцатого. Усталость испарилась, и не приходилось надеяться, что получится заснуть. Но он всё–таки приготовился ко сну. Надел пижаму и пошёл в спальню, стараясь не смотреть на матрас на полу. В новой кровати отвернулся к окну. «А вы новый матрас уж где–нибудь подыщете», раздалось у него в ушах. В Сибирь, подумал он.