— Это так, это верно, — согласился Виталий.

— Ну вот, говорю, и соответствуй. Сумеешь это сделать, масса, народ примет тебя, полюбит и при жизни, а не только в могиле. Не сумеешь, все будешь на людей как на безмозглую толпу сверху вниз смотреть, все свое наперекор им доказывать — катись–ка ты, миляга, знаешь куда!.. Сиди в своей норе и утешайся, что после смерти потомки поймут.

Леля уже давно стояла за спиной Дмитрия и тихонько, чтоб никто другой не видел, только бы он чувствовал, гладила его по плечу. Дмитрий был рад: значит, одобряет, значит, правильно он говорит.

Долго еще спорили, долго шумели. Виталий захмелел, размахивал руками, кричал. Гуляев смотрел на него с грустью: что, мол, с тобой делать, не умеешь ты пить, и не надо бы тебе это. У Дмитрия, по мере того как хмелел муж Искры Васильевны, возникало чувство, похожее на злорадство.

— А жена ваша где? — вдруг спросил он неожиданно для себя, подсев к Виталию.

— Искра? Там, возле своей домны. Где же еще?

— А вот вы бы, товарищ художник, ее нарисовали, У печи. Какая бы замечательная картина получилась. Само по себе женщину у доменной печи не часто встретишь. А тут и женщина–то какая!..

Леля внимательно прислушивалась к этому разговору.

— Знаете, — сказал Виталий, хватая Дмитрия за пуговицу рубашки. — Я вас чуть тогда не приревновал к ней… Помните, когда вы возле нашего дома стояли. Вот, думаю, кавалера супруга моя завела.

Он смеялся, а Леля, кусая губу, через залитое налетевшим дождем окно смотрела на улицу, в пузырившиеся темные лужи. Она собирала воедино разрозненные оговорки Дмитрия, его рассеянность и раздражительность, и ее охватывала тревога. В их жизнь тихо, незаметно, крадучись входило, вползало нечто третье — та полненькая женщина с перетянутой талией, которая приходила однажды сюда с художником Козаковым, жена этого художника.

— Платон Тимофеевич! Ну что же вы не пьете? — Леля подошла к столу. — Налейте всем. Мне налейте.

— С чего это ты сегодня такая игривая?

— Компания хорошая. Весело.

Когда стемнело, гости один за другим распрощались и покинули мазанку. Ушли и братья Дмитрия.

— Лель, и верно — ты что сегодня какая была? — спросил Дмитрий, собираясь, как всегда, провожать ее до пристани. — Водку хлещешь. Не видал еще тебя такой.

— Обыкновенная, — ответила тихо. Помолчав, она спросила: — Еще один брат приедет?

— Приедет. Еще один.

— Откуда он? Почему ты о нем никогда не рассказывал?

— А что рассказывать? История у него не больно завлекательная. — Дмитрий коротко, в нескольких словах рассказал ей о Степане.

— Степан Ершов… — сказала она. — У меня знакомый был до войны — Степан Ершов. У тебя нет его карточки?

— Твоего знакомого?

— Твоего брата.

— Где–то была, у Платона на квартире, должно быть. А ты на меня смотри. Мы похожие.

Она пожала плечами.

— Ясно, — сказал он. — Нет полной картины? Перечеркнули мою карточку.

— Дима! — Она шагнула к нему. — Не будь жестоким, ты же не такой. Другая у тебя душа, зачем так говоришь?

Когда уже шли по улице, она снова спросила:

— А он кто был, твой брат? Где работал?

— На заводе, шофером легковушки.

— А тот моряк был, — сказала Леля. — Китель белый, фуражка морская…

— И наш украситься по–морскому любил.

Еще прошли.

— Любила его? — спросил Дмитрий, нарушив давнишний безмолвный уговор.

— Зачем, Дима, это? — с горечью ответила Леля. — Не будем об этом. Прошу.

— Пожалуйста.

До самой пристани шли молча. Леля вспоминала прошлое, которое не любила вспоминать, потому что ее при этих воспоминаниях начинали мучить слезы. Вспоминала она и Степана Ершова, не брата Дмитрия, а молодого моряка, который сказал ей, что любит ее, сказал это в тот день, когда к городу подходили немцы, когда на улицах рвались их снаряды. Он сказал, что его пароход через час отходит, пусть она его не провожает: опасно. А она так любила провожать его до порта, до причалов, до кораблей, где среди ящиков и бочек они еще долго стояли и что–то говорили, говорили… Нет, в последний день она его не провожала, он ушел почти бегом, В ушах ее еще звучала его клятва: «Что бы ни случилось, где бы я ни был, — вечно…» Это «вечно» означало, что он будет ее всегда любить. Ей было тогда только восемнадцать, шел девятнадцатый. Она только весной окончила десятилетку. Она только поступила в педагогический и только должна была впервые идти на первый курс института. Но занятия всё откладывались, потому что наступали немцы. Да так эти занятия и не начались для нее никогда…

Где он, тот Степа? Что с ним? Жив ли? Или погиб под бомбежкой при эвакуации приморских городов? Сколько тогда утонуло кораблей и сколько моряков нашло смерть в холодных морских пучинах!

— Все, больше не буду! — помимо воли сказала она вслух, отмахиваясь от воспоминаний.

— Ну и правильно, — по–своему понял ее Дмитрий. — Нехорошо, когда ты пьешь. Не идет это к тебе.

Пароходик, который ходил вдоль побережья, уже давно ожидал пассажиров, его каюты и крытые палубы были полны народом. Дмитрий и Леля постояли у трапа, дождались густого длинного гудка, от которого зудило в ушах. К длинному гудку добавились еще два коротких. Тогда они пожали друг другу руки, еще каждый из них что–то сказал, а что — не понять было и не запомнить. Матросы взялись за поручни трапа, чтобы откатить его на пристань. И Леля ушла на пароход. Трап следом за нею грохнул. Заработал винт парохода, пароход отваливал. Леля силуэтом появилась на верхней палубе, на всегдашнем условном месте, помахала рукой. Дмитрий ответил.