Спустя час после ее ухода Капа спросила с недоумением:

— А зачем она приходила?

— Погреться же, сказала.

— Нет, она была очень расстроенная. Наверно, своего мужа искала. В таких случаях по всем известным адресам ходят.

— Откуда ты это знаешь? — Андрей засмеялся. — Можно подумать, что у тебя богатейший опыт семейной жизни.

Обер–мастер пришел к директору:

— Что же это такое, Антон Егорович?

— Ты о чем, Платон Тимофеевич?

— Квартиру–то нашего мастера, инженера Козаковой, схапали. Начальнику какому–нибудь понадобилась?

Обычно — Платон Тимофеевич это знал хорошо — Чибисов ответил бы шуткой или притчей. Это был директор, который говорил, что работать надо весело, стараться делать так, чтобы работа уже и сегодня доставляла удовольствие, а не только при полном коммунизме.

На этот раз ни шуток, ни притч не было. И не слишком спокоен был директор.

— А что же я сделаю? Что? — Чибисов поднялся из кресла, подошел к окну, отворил форточку. — Топят, черти, изжариться можно.

В кабинет клубами повалил морозный уличный воздух. Платон Тимофеевич удивился, на что Чибисову такая стужа, и без нее в кабинете не больно тепло.

— Учти, Антон Егорович, — продолжал он, — учти, что я жаловаться буду. Я до горкома, до обкома дойду. Вот дай съезд закончится — и пойду.

— Иди! — ответил Чибисов. — Иди, милый. Доброе дело сделаешь. — Он пошел к сейфу, с грохотом отомкнул тяжелую дверцу, взял какую–то бумагу сверху, бросил на стол перед Платоном Тимофеевичем: — Почитай! Полюбопытствуй.

Платон Тимофеевич надел очки и принялся читать приказ министерства. Он читал о том, что Чибисову объявлялся строгий выговор за невыполнение еще каких–то приказов. Он читал о том, что почти уже месяц назад обер–мастер Ершов должен был сдать кому–то дела и удалиться на пенсию. Он читал еще и том, что инженер К. Р. Орлеанцев назначается заместителем главного инженера завода. В приказе говорилось, что Чибисов неправильно использовал этого инженера, не дал ему должности по опыту его руководящей работы. Чибисов предупреждался, что если в недельный срок он не наведет порядка в использовании кадров, если не продумает линию своего поведения по отношению к распоряжениям и руководству со стороны министерства, то последуют дальнейшие меры — вплоть до постановки вопроса о его служебном несоответствии.

Платон Тимофеевич читал все это и чувствовал, как в теле у него возникает непривычная стариковская слабость.

— На кого и кому пойдешь ты жаловаться? — спросил Чибисов, когда его посетитель отложил бумагу в сторону, снял очки и спрятал их в щелкнувший железный футлярчик.

— Значит, что же, под зад коленкой? — сказал Платон Тимофеевич, и у него дернулись губы. — Я же строил этот завод, Антон Егорович. Что ж ты не сказал им? Как же ты согласился с ними?

Чибисов достал еще несколько бумаг из сейфа. Это были копии его возражений й категорических протестов, адресованных министерству. И их прочел Платон Тимофеевич.

— Так кто же это все делает? От кого оно идет?

Чибисов развел руками:

— Одно могу сказать, ты сам видишь это из документов, не я, дорогой Платон Тимофеевич. Не я. И с квартирой, скажи этой Козаковой, не моя тут злая воля… Тоже выговор получил, устный, от вышестоящих инстанций… Пришлось квартиру отдать этому… Крутиличу. Изобретателю. Говорят, перед Европой стыдно за меня, такой я зажимщик оказался. Козакова еще молодая, комната у нее все же есть хорошая, Потерпит. Не последний дом строим.

Он говорил, а Платон Тимофеевич не слушал. Он был ошеломлен, убит известием. Оказывается, все — отработал обер–мастер Ершов, списывают на пенсию, нельзя практикам доверять новую технику, требующую знания законов химии, физики, математики.

Знал Платон Тимофеевич, что не сумеет отстоять себя. Случись с кем иным беда такая, и верно бы в горком, в обком пошел. В ЦК бы поехал. А за себя ходить канючить не приходилось еще ни разу в жизни. Еще не было случая, когда бы он словесно доказывал пользу свою, свою необходимость на производстве. Не ждал такого дня, даже и в мыслях не мог допустить того, что может прийти день, когда ему вдруг скажут, что он не нужен. Тридцать девять лет был нужен, с шестнадцати годов. За полтора года до революции привел его отец учиться на горнового на старый завод Юза. Чего только не перевидел с тех пор Платон Тимофеевич! Такие ли домны были в ту пору! Так ли работалось возле них! Кто желает узнать о тех временах, пусть почитает книгу писателя Ляшко «Доменная печь». Листает Платон Тимофеевич иной раз, перечитывает некоторые страницы, вспоминает молодость свою. Уж на что простое дело — литейный двор. Приходят теперь экскурсанты, объясняешь им все, скажешь: «Вот он, этот литейный двор». — «А что же тут льют?» — спросят. «А ничего, одно название осталось». А было как? Было так, что чугун из печи шел на этот двор, по канавкам расходился да в них и застывал этакими чушками. Удушье всегда стояло на литейном дворе. Сейчас чугун из печи бежит по канавкам прямо в ковши чугуновозов и едет в миксер — резервуар запаса для мартеновских печей. Никакой пирометрической не было в те времена, ни приборов, ни механизмов. Все на глаз да вручную, даже летку заделывали вручную…

Да разве только у доменных печей был нужен советской власти он, Платон Тимофеевич? Еще не был Платоном Тимофеевичем, еще Тошкой был, когда уже сражался за нее, за власть Советов: и с казаками схватывался, и с немцами, и с врангелевцами. Даже с махновцами, с какими–то атаманшами — с Марусей и Сонькой. На белополяков ходил. Партийная его жизнь началась в одной из первых комсомольских ячеек.

Немало было прожито, немало сделано к тому времени, когда всей семьей приехали сюда на морском открытом берегу строить металлургический завод. С тех пор только один раз покидал свой завод Платон Тимофеевич — в тысяча девятьсот сорок первом, эвакуируясь с другими рабочими и с оборудованием на Урал. Большая жизнь здесь прошла: и женился здесь, и детей народил, и обер–мастером сделался, и ордена получал, и еще многое что было здесь. Никогда не задумывался над тем, а как закончится эта жизнь. Спросили бы, сказал бы: «А вот упаду возле печи, доктор придет, послушает сердце через трубку — мир, мол, праху раба божьего Платона Тимофеевича Ершова». Как моряк не представляет своей кончины в постели, так и Платон Тимофеевич не мог представить себе расставание с печью даже в предсмертный час.