— А там и до морских кораблей дойдет! — подхватила Марина.

— До морских — поздно. Рыбацкий бы флот, озерный построить — и то скажу спасибо, не зря жизнь прожил. Как–то было, — ты еще из армии не возвратилась, — решили на МРС мой юбилей праздновать — сорок лет по строительству. Подсчитали, что там моими руками сооружено, вышло — сто семь крупных судов и несть числа мелким. Это как?

— Это хорошо.

— То–то, — хорошо! Другое опять же дело взять. Уйди я, скажем, на неделю, исчезни совсем — построят сетеподъемник или нет? Большой, глянь, кораблище…

— Конечно, нет, не построят! — воскликнула Марина, полагая, что такой ответ будет приятен Илье Ильичу.

— Вот и врешь, Даниловна! — Асафьев даже ногой притопнул от удовольствия. — Достроят! И не только этот достроят, — еще и новый заложат! — Он приблизил свой рот к ее уху, почему–то таинственно зашептал: — Превзошли, постигли… Только виду им не показываю, шпыняю, а то избалуются.

— Кто, Илья Ильич?

— Да Костя с Никитой. Вот они, Даниловна, может, и вправду до морских кораблей дойдут.

— И не обидно это вам, Илья Ильич?

— Обидно? — Асафьев разгладил усы. — Обидно мастерство, от отца унаследованное, в могилу унести. Это, Даниловна, крепко обидно. А ежели утроил ты отцовское наследство да поделил его меж достойными наследниками — что золотых насыпал в картузы молодым, — какая же тогда обида! А те дальше передадут, — так оно и пойдет, и пока Ладога не пересохнет, живым будет асафьевское дело. Ладога работников не забывает. Об том, хочешь, вот что расскажу тебе. Да ты присядь, Даниловна, присядь. Спешить некуда. Сестрица твоя, Катерина Кузьминишна, в Новую Ладогу поехала, братец у директора совещается. Дело долгое. Присядь, говорю.

Марина присела на бревно, устроился рядом и Илья Ильич. Задумался, пожевал сосновую щепочку.

— Ну так вот, слушай, как Ладога работников помнит, — начал он рассказ. — Было дело, конечно, давно, не в наш век. Набатово ли тогда на сем месте стояло, другое ли какое село — не скажу. Допустим, Набатово. Наверно, оно. Мир, тишина на берегах Нево–озера лежали. Только ярмарка разве нашумит, — купцы новгородские приедут. А мир и тишина, известно, соседям всегда на зависть. «Чего это, — думают они, — у соседа тихо? Богат, видно, стал». Размыслил так враг, да и двинулся в Нево на шестидесяти боевых ладьях. Огонь, конечно, кровь–слеза… А жил, скажу тебе, в Набатове превеликий ладейный мастер. Не то чтобы народ имечко его не запомнил, сам он не любил, чтоб про него говорили, скрывался. И вот придумал мастер наш такую ладью построить, что и по ветру, и против ветра, и без него бежит по волне, ни штормов, ни затиший не страшится.

— Моторная, значит, — в шутку сказала Марина.

— Тьфу, моторная! — возмутился Асафьев. — Тыщу лет назад это было! Паруса у нее особенное устройство имели. Высокие, белые, как облака летом. Сел в ладью мастер, вышел в озеро, чайкой улетел. А враг все плывет и плывет на кораблях своих, бесчинствует по селам прибрежным, но уже не безнаказанно, понятно. Новгородские дружины подошли навстречу иноземцам, тоже в ладьях, бьются насмерть! И скажи, какое дело! Как сойдутся с врагом новгородцы, так в помощь им ладья незнаемая летит. Ткнет носом в непрятельский кораблишко — утопит. Не мог враг противу нее устоять… Что там случилось — не скажу, только не вернулся больше ладейный мастер в Набатово. Помаленьку про его ладью позабыли. Много лет–веков минуло, случилось царю Петру из Свири в озеро на заграничном галиоте выйти. Сверкает весь кораблишко, разукрашен, что птица индийская. А только маневру должного нету в нем. Сел на мель. Теперь–то как толкуют: что баркас будто бы царя выручил, подошел да снял с мели, которую так и прозвали — Царёва. А старые люди иначе передавали: не баркас то был, а ладья, — не петровского времени, — особенная, невиданная. Сидел в ней молчальник бородатый, распустил паруса, мигом до Орешка царя доставил. Царь ему: «Какую хочешь проси награду», — говорит. «А на что она мне, награда твоя? — Это мастер–то. — Я и без наград народу русскому служу. Будет мир людям на земле — вот и вся мне награда».

Асафьев оглянулся вокруг, придвинулся к Марине, заговорил еще тише, совсем по–заговорщицки:

— Снова теперь… Может, слыхала про остров Сухо? В газетах писали. В сорок втором году захват немцы о финнами хотели совершить. Важный остров был — на самой дороге. Наши приметили, что враг к острову плывет, из пушек ударили. Корабли со всего озера слетелись, разнесли врага в прах. Потом глянули командиры да матросы, — видят, словно чайка легкая, уходит из боя крылатая ладья. Сам слыхал, лавровские рассказывали, которые в бою том были. Веришь, Даниловна?

Хитро светились смешливые глаза Асафьева; поняла Марина: доволен, что такое удивительное завершение придумал старинной ладожской сказке,

2

Все оборудование директорского кабинета на моторно–рыболовецкой станции состояло из конторского желтого стола, трех длинных скамеек вдоль стен, десятка стульев и громадной, занявшей всю стену позади стола, карты озера. Черные линии делили карту на большие квадраты. В квадратах, наискось, чернели надписи. В одних — «Корюшка», «Лов леща» или «Лов судака». В других — «Сиг–лудога», «Рипус», «Сиг паровой». В третьих — «Мелкий частик», что на языке рыбаков значит плотва, окунь, ерши, густерка…

Возле карты стоял рыжий Иван Саввич в чесучовом костюме, с какой–то синей бархатной веревочкой на шее — вместо галстука; металлической гибкой линейкой он чертил зигзаги на карте.

— Корюшка — отошла. Сиг–лудога — надо ждать октября — ноября. Рипус — и того поздней, бывает — только под самый ледостав появится. Остается, товарищи, частик. Мелкий или крупный…

— Как повезет! — Капитан «Леща» Извозов скривил губы.

— Нет, не как повезет, а где ловить будем! — быстро обернулся к нему Иван Саввич. — По линии сарказма и недоброжелательного критиканства вы, Тимофей Тимофеевич, известных высот достигли. Остается сделать то же по линии лова рыбы, то есть по своей прямой должностной линии.