Возле дверей в конференц–зал, где должна была состояться лекция, Горбунов увидел мастера Тарасова и двоих ребят из ремесленного. Тарасов говорил:

— Можно и семечком. Только плодов из семечка пятнадцать лет прождешь. Отростком надо, отростком. От привитого дерева.

Главный конструктор Корней Павлович прохаживался по коридору и рассматривал картины на стенах.

— Кто это придумал? — спросил он у Горбунова.

— Не помню, — ответил Горбунов. — Давно здесь висят. С самой постройки.

— Я не о картинах. Кто, говорю, лимоны эти придумал?

— А что — плохо?

— Почему плохо! По крайней мере интересно. Я давно занимаюсь лимонами, выписывал когда–то трехлетки из Мичуринска. Те плодоносили. Но в войну сохранить их не удалось, холодно было в квартире. Завел новые — никакого толку.

— Из семечек вырастили, Корней Павлович? — осведомился Горбунов. — Из отростков надо, люди говорят.

— Из отростков, из семечек — по–всякому пробовал. А вы тоже любитель?

Прозвенел звонок. Из гостиных, из коридоров в конференц–зал мимо Горбунова потянулись судосборщики, токари, конструкторы, пожилые бухгалтерши, ремесленники, домохозяйки, настройщики станков, столяры, — почти всех Горбунов знал в лицо, по фамилиям, по именам, по производственным показателям; все было известно председателю завкома об этих людях, не знал он только об их пристрастии к лимонам.

Расселись по местам. Зал, рассчитанный на сто пятьдесят человек, был почти заполнен. Горбунов устроился в сторонке, у боковых дверей. В последнюю минуту, когда на лекторской кафедре из полированной корабельной фанеры появился городской садовник Валериан Валерианович Лобанов, вошел Жуков и сел в последнем ряду.

Валериан Валерианович нисколько не был похож на садовника. О нем скорее подумаешь: кузнец или здоровяк–каталь. Стал на кафедру, кафедра ему едва до пояса. Руки длинные, крепкие, плечи широкие. Седые с прочернью волосы. Повернется, переступит с ноги на ногу, — кафедра поскрипывает.

— Не знаю, дорогие товарищи, — поглаживая подбородок ладонью, заговорил он басом, по–северному окая. — Не знаю, когда это будет, только верю, что будет: в нашем городе зацветут на улицах тропические растения. Выйдет человек из дому и под собственным окном сорвет апельсин или персик.

По залу пронесся веселый шумок.

— Да, верю, крепко в это верю, — продолжал Валериан Валерианович. — Триста лет стоит наш город на Ладе, двести девяносто шесть лет росли в нем одни боярышники, тополи да сосна, на двести девяносто седьмом я срезал в своем саду первую кисть винограда, а на двести девяносто девятом, то есть в прошлом году, сорвал первый плод персика. Значит, разговор мой не о пустом мечтании, не бабушкины это сказки, хотя и сказок знаю немало, — бабушка, как и у всех у вас, у меня, понятно, была.

Валериан Валерианович вынул из кармана платок, поприкладывал его к лицу, будто промокашку; в зале было жарко, Василий Матвеевич распорядился пустить отопление в тот день на полный ход.

— Идут южные гости на север. Приближаются к нашим местам. Человек ведет их, за ручку ведет, что малых ребятишек. Будут они не гостями тут вскорости, а коренными жителями.

Лектор рассказал о работах Мичурина, о мичуринских сортах теплолюбивых растений, которые под воздействием человека постепенно утрачивают свою любовь к теплу и привыкают довольствоваться умеренными температурами. Говорил он об арбузах и дынях под Москвой, о черешне под Ленинградом, говорил о планах преобразования природы, о великих каналах и лесных посадках, и чем больше говорил, тем легче и спокойнее становилось на душе у Горбунова. Валериан Валерианович рассказывал как будто о персиках и черешнях, а перед слушателями возникал образ человека–творца, который на своей родной советской земле совершает чудесные превращения, который все может, всего добьется, лишь бы он не жалел силы и трудов.

«Со смыслом получается, — думал Горбунов. — Ну никак не ожидал!» Ему невдомек было, что Василий Матвеевич за то время, когда составлялся план, не только ремонтировал клубные помещения, — он ходил по цехам, толковал со старыми приятелями, с молодежью, допытывался, — чего, мол, они хотят от своего клуба, что их интересует. Интересов у заводских рабочих оказалось хоть отбавляй. Даже дед Матвей высказался:

— Ты устрой там, Вася, такое помещение, чтоб и старикам было где посидеть, чтоб не затолкал нас молодняк. Придем, посидим, побеседуем, кружечку пивка выпьем. И чтоб шуму не было. Не вздумай радио проводить или, чего доброго, баяниста не посади. Я вот, помнишь, на курорт когда под Ригу ездил, третьим годом, так в ресторан пошел. «Лида» называется. С одним доменщиком из Донбасса. Тоже дед. Давай, говорит, спаржи поедим, Дорофеич, никогда не пробовал, деликатес! Принесли. Тюря. Горькая, еще и с мочалкой внутри. Белые такие финтифлюшки. Да, я про другое… Главное, джазбанда в «Лиде» в этой до того старалась — тарелки прыгали по столу. Сидишь и дребезжишь весь. Язык вилкой уколол от такой вибрации организма. Вот и объясняю тебе, Вася, не вздумай про баянистов. Беседу вести да пиво пить — тишина нужна.

О лимонах Василию Матвеевичу сказала старушка Селезенкина, уборщица из завкома. Интересует ее–де, как сделать, чтобы не сохли и лист не роняли. «Никогда не была в клубе, а за таким делом непременно приду». И вот пришла, верно, в первом ряду сидит.

Устроили перерыв. Слушатели обступили Валериана Валериановича, и он, кому и перерыв–то нужен был только для того, чтобы выйти покурить, так и не покурил, все пятнадцать минут отвечал на вопросы.

— Кто не поленится, — продолжал он после перерыва, — пусть приезжает ко мне домой, покажу дерево, в человеческий рост оно, большое. С этого дерева снимаю штук по пятьдесят плодов. Каждый может вырастить такое дерево, у каждого всегда будут к чаю свои лимоны. Знаю, что и среди вас есть специалисты, у которых лимонные деревья плодоносят. Что надо делать, чтобы они у всех плодоносили? Вот и подумаем вместе.

Валериан Валерианович рассказывал сам, просил выступать желающих. Горбунов окончательно успокоился. Он пробрался потихоньку к Жукову, сел рядом с ним, зашептал:

— А ведь неплохо получается.

— А что у рабочих получается плохо? — коротко ответил Жуков.

«Что он мне говорит о рабочих! — подумал Горбунов. — Я сам рабочий. Мне эти лимоны, может быть, тоже по душе. А вот не сразу разберешься — нужны они или не нужны в современный момент. Жестокий бой идет на белом свете. Силы мира растут, крепнут, но и поджигатели не сдаются, на рожон лезут. Рука тянется в набат бить: в опасности мир! Вот и сообразуешь с этим каждый свой поступок, каждое слово. Где тут о лимонах рассуждать!»