Движением, взятым из собственного видения, Афанасий Иванович освободил шею от шелковой парижской удавки. Грудь его вздымалась, капли пота наперегонки бежали по бледным щекам. Но заговорил не он, а профессор.

— Доброе утро, — проскрипел тот, появившись из–за куста. Он не был расположен шутить, но счел, что светский человек, внезапно застав кого–либо за тайной беседой, обязан разрешить микроскопическую неловкость ситуации какой–нибудь шуткой. Пусть и банальной. — О чем секретничаем в такую рань?

— Вовсе мы и не секретничаем, — непреднамеренно солгала Настя.

Но профессор не обратил на ее ответ внимания. Он молча проследовал на встречу с истребительницей фарфоровых хронометров.

— Идем, Настя, идем. — Афанасий Иванович вновь вцепился во все тот же рукав.

— Отпустите, дядя Фаня. Почему я должна идти в сарай? Вы сегодня какой–то… — Посмотрев в лицо дядюшки, она не закончила возмущенную речь и даже почувствовала, что ее возмущение замещается другим чувством. — Ну ладно, пошли. И отпустите рукав. Ей — Бегу, смешно выглядит со стороны.

— Хорошо, хорошо, только скорей!

Василий Васильевич был занят своим раздражением в адрес профессора; Марья Андреевна — поправлением постели Тихона Петровича; Груша — осколками часов; Зоя Вечеславовна и Евгений Сергеевич — неприятною беседой; Калистрат — ехидным наблюдением за притворщиком Авдюшкою; Саша Павлов и Галина Григорьевна — сном. Некому было обратить внимание на чудовищное по своей подозрительности дефилирование странной парочки в сторону каретного сарая. Впрочем, один герой забыт в перечислении.

Отодвинув задвижку, Афанасий Иванович образовал довольно узкую щель, пропустил внутрь Настю, самым преступным образом огляделся, нет ли свидетелей, и скользнул следом за девушкой.

Напряженно пыхтя, Афанасий Иванович расстегнул ремни, которыми крепился на запятках брички объемистый кожаный ящик для поклажи.

— Даже рискуя, может быть, показаться вульгарным вором, я решился на этот эксперимент. Вот, Настя, подержи крышку…

Бледные от волнения руки дяди Фани нырнули в темноту ящика…

— Вот!

…извлекли оттуда нечто завернутое в тряпицу. Тряпица была тут же Удалена, и к тусклому оку запыленного окошка были поднесены немецкие фарфоровые часы, только что погибшие на полу у двери Настиной комнаты. Они были в полной целости и сохранности и отличались от «тех» только тем, что молчали.

— Что это, дядя Фаня? — прошептала потрясенная Настя.

— Украл! Стащил! Уволок с полки тихо нынче ночью и запрятал в ящик!

— Я про другое.

— Про какое другое?

Не отвечая, Настя медленно села на подножку брички и

медленно же обхватила голову руками.

— Что это происходит? Что тут у нас происходит?! Мне сейчас стало… — Она помолчала. — Мне сейчас стало очень вдруг жутко. Эти ваши… видения, а теперь часы. Обессиленно опустившись рядом, Афанасий Иванович продолжал нянчить на руках необъяснимый феномен.

— Это, конечно, смешно, я понимаю. Может показаться, что я принял угрозы этого мужика всерьез, что я поверил, будто он меня через некоторое время зарежет в «розовой гостиной». А самое забавное, что немного действительно поверил. Поверил! Себе я говорил — когда крал часы, — что я это просто в качестве эксперимента. Ведь они мне виделись так отчетливо. Любопытно посмотреть, что будет, коли их удалить с полки, как это повлияет на видение. Хотел я даже, может быть, посмеяться над моим видением. И за это, кажется, наказан.

— Что значит наказан?

— Как бы тебе сказать… — Дядюшка тряпицею, укрывавшей часы, вытер лоб, загривок, шею. — Я считаю, что мне дан знак.

— Знак?

— Он. Мне сообщается, что западня, о которой мне дали представление двумя способами: при помощи угроз Фрола и моего видения, — эта западня много прочнее, чем я мог подумать.

— Какие слова — западня, знак…

— Можно, Настенька, и по–другому назвать, но только Зоя Вечеславовна показала, что мне не вырваться.

— Она просто не в себе, дядя Фаня, вы сами помните, как она упала тогда, с Фролом. Она несла их к себе в комнату, испугалась музыки и выронила. Афанасий Иванович то ли закашлялся, то ли слишком саркастически засмеялся.

— Несла! Держала! Испугалась! А где она их взяла?! А, Настя? Часы лежали здесь, в ящике, с того самого момента, как я их украл, с четырех примерно часов утра. В три мне «привиделось» мое убийство, а в четыре я их украл. А потом мучился до восьми, стыдясь к тебе постучать. Я специально кинулся проверять, что с ними, и тебя захотел в свидетели. Потому захотел, что, в частности, боялся, что трогаюсь слегка рассудком моим. Все же очень сильное на меня произвела впечатление та сцена возле камина.