— Почему же ему ребенка отдали? — удивился журналист.

— Да особенно и не отдавали… скорее, сам забрал. А отобрать у него дочку навсегда за один его внешний вид можно. Грязный, рваный, немытый. Ни образования у него — умеет ли он читать и писать–то? — ни гроша за душой. Все–таки детей от таких родителей ограждать надо. Что у нас за народ! То мать детей зимой на морозе в лес уведет и там «забудет», то отец ребенка в шкафу закроет, чтобы кушать не просил. И, главное, у всех полно оправданий: работу потерял, денег нет — не прокормить, хотели одним пожертвовать, чтобы второго спасти… Да вы, наверное, телевизор смотрите. Но то телевизор, а тут с этим постоянно нос к носу сталкиваться приходится… — и Гаврилова задумалась о чем–то своем.

— Мария Иосифовна — добрейшей души человек. Она за всех детей переживает: этого в детдом устроить, этого в санаторий послать, этого проверить, как с ним родители обращаются. У нее одних грамот — штук двадцать: и районного, и регионального уровня. Благодарности есть. А как ее детки любят… — Штепт наклонилась к самому уху Андрея: от нее пахло дешевыми духами. — У нее скоро юбилей, напишите о ней побольше хорошего.

Тут за последним поворотом грунтовки показались заброшенные поля и первые покосившиеся домики вдоль дороги. Пейзаж был на редкость унылым. Дальше пошел асфальт, и трясти перестало. Водитель прибавил скорость, благо улица была пустынна. Дома плохо походили на жилые, разве что кое–где на веревках висело бедное бельишко да во дворах виднелись какие–то бочки и ведра.

Брошенные благоустроенные дома, построенные в свое время зверосовхозом для своих специалистов, теснились, сужали улицу, сдавливали виски. С хмурого серого неба вяло шлепались в уличную грязь капли дождя.

Проплутав по узким улочкам, машина выскочила на переезд. Дома расступились — пространство ощутимо раздалось. Водитель переключил на первую передачу: железнодорожных путей было несколько — «уазик» затрясло, время замедлилось.

Отсюда, с переезда, поселок — растянутый, размазанный, как невкусная каша по тарелке, — был обнажен до последнего ничем не прикрытого закоулочка. Так что за него, за всю его убогость, паршивость, сразу становилось стыдно и хотелось скорее отвести глаза: нельзя, нельзя было это видеть, запоминать, знать… Слева виднелись развалины когда–то красивого и просторного вокзала — две одинокие колонны устало подпирали провисшее серое небо.

У Андрея с непривычки тоскливо засосало под ложечкой. Факт рождения на севере в небольшом городке уже не казался ему такой уж вопиющей несправедливостью. Родиться в таком вот поселке было не просто несправедливостью — непоправимой бедой. Но в окно он смотрел не отрываясь, будто боясь что–нибудь пропустить: завороженно.

…Когда попадаешь сюда первый раз, особенно в неважную погоду, кажется, что все здесь спит, стоит — не шевелится, что времени здесь нет, а только пространство — сирое, убогое, брошенное, потустороннее, и уехавшему, сбежавшему потом долго кажется, что и не был он здесь, и не видел, и не знал, а все это ему приснилось или — еще хуже — померещилось, ведь случается же с человеком высокая температура или запой.

За переездом поселок был застроен деревянными бараками на две квартиры.

— Нам на Диспетчерскую, — распорядилась Мария Иосифовна, и шофер послушно свернул.

Миновали центр — разрушенную школу, клуб, мемориал Великой Победы — огромную ржавую ракету на постаменте. Поплутали немножко и подъехали к нужному дому. Первая выскочила Анна Герасимовна и побежала открывать калитку, словно боясь, что Васька успеет удрать. Вылезли журналист с председателем КДН; инспектор уже входила в дом.

Цыган Васька был дома. Он заранее услышал подъехавшую чужую, райцентровскую, машину, все понял и заметался, стуча деревянной ногой. Убрал початую бутылку со стола, стал резать луковицу, понял, что не успеет, и, торопясь, затолкал ее почти целиком в рот. Морщась и хлопая глазами от жгучего лукового духа, Васька смахнул рукавом со стола крошки и объедки и кинулся вытаскивать чистое полотенце из шифоньера. За этим делом его и застали.

— Здравствуйте, Василий, день добрый, — поздоровались вошедшие женщины; Андрей невразумительно что–то промямлил.

— Стхафс… — Васька отчаянно дожевывал лук и комкал в руках полотенце, не зная, что с ним теперь делать. — Проходите. — Он сунул полотенце в карман пиджака и попытался выдвинуть гостям колченогий стул.

Сам Васька когда–то был красивым, стройным мужчиной, но сейчас даже трудно было определить, сколько ему лет. Волосы, усы, борода не то чтоб поседели — как–то вылиняли, стали неопределенно–саврасыми, и только глаза на смугло–пергаментном лице, только зрачки остались иссиня–черными, только радужка сохранила свой черно–карий, живой цвет. Теперь эти глаза моргали, слезились и испуганно искали что–то в глазах пришедших.

— Вы понимаете, надеюсь, по какому поводу мы к вам? — глядя куда–то в сторону, но достаточно доброжелательно осведомилась Мария Иосифовна, предложенным стулом тем не менее погнушавшись.

— А че? — почти искренне не понял Васька.

Анна Герасимовна непринужденно, с деланным равнодушием ходила вокруг цыгана, пытаясь определить, пил он с утра или нет. Андрей незаметно привалился к косяку входной двери и с прорезывающимся, как коренные зубы, профессиональным интересом наблюдал за происходящим. Мария Иосифовна тоже вполне профессионально оглядывала убогое цыганское жилище. Она всегда чувствовала себя выше, лучше таких вот людей. И не людей даже, а так, недоразумений. Но эта уверенность в собственной правоте жить под солнцем рождала не неприязнь и осуждение, а скорее, ответственность. Это был ее крест: вразумить, перевоспитать, наставить на путь истинный. Пусть не родителей — хотя бы детей.