— Ох, спасибо тебе сердечное, милашка ты мой, Демид, — восклицает смуглянка и смотрит сияющими глазами на смущенного Дуди, — какая великолепная материя! Платье выйдет всем на зависть! — продолжает она, завернувшись в голубой шелк и любуясь на себя в зеркало, — как раз под цвет твоих глаз! Теперь нам разлучаться никак нельзя, — игриво добавила красавица, бросившись к Дуди в объятия и кружа ему голову горячим поцелуем, что пьянит сильней вина.

— Погоди, Демид, я одеваюсь, и мы едем в театр. Сегодня премьера. Я занята во втором акте. Роль маленькая, но все мои поклонники, кто видел меня на репетициях, предсказывают успех. Кстати, ты не ревнуешь, дружок? Не дуй губы. Шуток не понимаешь? — прощебетала любезная нашему герою особа.

Закончен спектакль, и веселая молодая компания шумит за столом — отмечают успех начинающей актрисы. Море цветов. Шампанское и водка. Устрицы и раки. Ах, Дуди, Дуди…

— Я провозглашаю тост за талант виновницы торжества, — кричит молодой купец, и все аплодируют. Пьют, едят, поют, дым коромыслом.

— Всех благодарю сердечно, и поднимаю бокал за здоровье моих бескорыстных друзей и, в особенности, за вернейшего из них — Демида! — воскликнула раскрасневшаяся от похвал актриса.

— Браво, ура! — раздаются громкие возгласы.

— Позвольте, господа, не присоединяться к этому тосту, — с трудом выговаривая слова и раскачиваясь на неверных ногах произнес цветущего вида и могучего телосложения офицер. Слова эти проникли в затуманенное сознание Дуди и насторожили его.

— Прошу это объяснить, поручик! — гневно выкрикнула молодая актриса.

— Нечего тут и объяснять, и так все ясно. Взгляните, господа, на Демида попристальней. Зачем он здесь среди нас? Он и взаправду Демид? Или этот Демид — Давид? Наш генерал говорил, что имена выражают природу вещей, — глубокомысленно произнес поручик.

Кровь бросилась в голову Дуди. Мигом очутился он возле обидчика, схватил его за лацканы и давай яростно трясти, нарушая суровую красоту военного облачения. Но куда уж тягаться нашему Дуди с бывалым армейским офицером, окруженным к тому же верными товарищами!

Печален был конец этого празднества. Лишившуюся чувств смуглянку увезли домой ее верные друзья. Офицеры, защитив честь мундира от никчемных посягательств чужака, с победой покинули поле сражения. А у Дуди хватило сил лишь на то, чтобы добраться до ближайшей синагоги и сообщить раввину название своего городка. «Унижение сделает тебя мудрее», — сказал едва живому гостю незнакомый раввин и распорядился отправить его домой.

Вызванный из столицы профессор молча выходит из комнаты больного. Его окружают встревоженные домочадцы. Лицо врача сурово. «Надежды на выздоровление нет. Слишком тяжелы раны», — глухим голосом выносит он свой беспощадный приговор. Старики и дети в слезах. Михаль бледна, как полотно. Она уводит плачущих. Возвращается в комнату мужа. Садится у постели, берет его за руку, гладит. «Доктор считает, ты скоро поправишься, Дуди. А цадик молится за тебя», — говорит Михаль.

Дуди молчит. Он знает свое положение: он не жилец. Глаза его закрыты. Язык не слушается. Избитое тело онемело. Боль от ран мутит сознание. А еще сильнее боль от великодушия Михаль. Великодушие превращает нас в должника. Он облагодетельствован ее любовью. Он не в силах вернуть долг. Эта мысль горше мысли о смерти.

Как и отец его, Дуди, умирая, вспоминает свою жизнь. Бедность. Смерть отца. Сиротство. Вот он видит ту веселую и смешливую девицу, что так нравилась ему. Он отступился. Она вышла за такого же, как он, бедного парня. Ремесленник. Хозяин в доме. Вместе встали на ноги, хоть и не богаты. Дуди застонал от боли.

«Что сказать на прощание детям? Те же слова, что сказал мне отец, лежа на смертном одре? Но дети мои умны и богаты. Об этом позаботилась их мать. Обо всем позаботилась Михаль. Мне нечего сказать.»

Хасид Хаим — бедняк. Дома — хоть шаром покати. Дети голодные, жена на судьбу жалуется. Хуже всего Хаиму в праздники: у людей на столах еда всевозможная, а в доме бедняка, как в будний день, лишь хлеб да лук. А пережить веселый праздник пурим совсем невмоготу. Тут уж нищету свою не скроешь. Как водится, получает Хаим на пурим гостинцы, шалахмонесы то есть, от своих друзей хасидов, да и от самого раби тоже. Надо отблагодарить тем же, послать шалахмонес от себя. А как угощение испечь, коли дома не только меда и изюма нет, простой муки на хлеб не хватает? Принесут в пурим шалахмонес, дети набросятся на коврижки да на пряники, на коржики да на печенье, а Хаиму с женой только и достанется, что по рюмке праздничного вина пригубить. Тяжело оставаться в долгу. Горьки Хаиму эти сладости.

Цадик, разумеется, говорит Хаиму слова утешения, не вешай, мол, носа, будет и тебе удача. Хасид только вздыхает в ответ.

— На то ты и цадик, чтобы в меня надежду вселять, — говорит Хаим.

— На то ты и хасид, чтобы верить, не отчаиваться и Бога благодарить, — говорит раби.

Вот как–то в пурим выпил Хаим рюмку вина и говорит жене, словно оправдываясь: «Ты же знаешь, жена, в этот праздник еврею положено радоваться и пить вино. Ведь пурим сегодня!» А жена, вопреки обыкновению, добродушно так отвечает: «Не стыдись перед людьми нашей бедности, Хаим. Что люди говорят — безделица, не превращай песчинку в гору. Живем ведь как–то. Иди к своим хасидам, веселись и гуляй. Пурим сегодня!» Окрыленный добрым словом, выпорхнул Хаим за дверь.