Костров минуту помолчал, будто вглядывался в свою душу, искал в ней образы друзей далеких военных лет, тональность и ключ к стихам, которые будет читать. В зале стояла тишина. Негромким печальным голосом он стал читать:

А Дунай

совсем не голубой…

Катятся морщины волн гурьбой…

И вот уже Колыбельников не слышал стихов, а видел, как река кипит от взрывов снарядов, как, форсируя Дунай, тонут и гибнут наши бойцы в реке.

Я стоял, пока зажглись огни.

Лишь зажглись,

и в глубине реки

Встали самокруток огоньки…

Это закурили там — ОНИ…

Да, ОНИ,

те вечные юнцы,

В лодочках–пилоточках бойцы!

Больше

в воду

я глядеть не мог,

Я ушел, неся свой огонек.

Я шагал

и говорил с собой:

«А Дунай совсем не голубой,

А Дунай совсем не голубой…»

Это подтвердит

из них любой.

Костров умолк. На какие–то секунды слушателей охватила грусть и щемящая жалость к тем в «лодочках–пилоточках» бойцам, которые остались на дне Дуная. Потом раздались аплодисменты…

Костров поднял руку, прося тишины, а солдаты все хлопали.

— Теперь о вас, туркестанцах, — сказал поэт, и зал, еще не услышав стихи, опять захлопал.

Колыбельников глядел на радостные лица, на блестящие глаза солдат: в них был какой–то особый свет — свет восхищения. И Зубарева он увидел в рядах, тоже возбужденного, праздничного. Колыбельников удивился. «Надо же, как взволнован и оживлен! Что значит сила слова!»

Костров теперь читал радостным, четким голосом. Колыбельников про себя назвал этот тон «строевым».

Поэт читал о боях с басмачами в песках, о подвигах первых красноармейцев и затем о тех, кто служит сегодня, будто свое, военное, и нынешнее — два поколения — поставил рядом.

Воин–туркестанец храбр,

как в те года!

В памяти — начало:

пересверк подков.

Острый шпиль буденовки,

красная звезда…

Красная, победная,

как тогда горит.

Воин–туркестанец…

Это он иль нет?

Шлем… Костюм особый…

Стратонавта вид…

Не подков сверканье —

выхлопы ракет!

Замполит давно уже забыл о джинсах и цветастом батнике Кострова. Почти все стихи, которые читал поэт, Иван Петрович знал раньше, они нравились, но так глубоко в сердце не проникали. Костров не проявлял какой–то особой артистичности, читал даже немного монотонно, подчеркивая ритм стиха. И все же какая–то первозданность, присутствие творца, то, что он сам произносит все это, придавало особую силу словам.

Голубев тоже был удивлен костюмом поэта. Удивлен и обрадован: «Молодец мужик, самостоятельный! Не посчитался с чужим мнением — свое есть!» Как только Костров стал читать стихи, Юра, как и все окружающие, забыл о его костюме. Стихи настолько захватили его, что он никого не замечал, будто сидел один в зале. Вместе со всеми отчаянно бил в ладоши, но слышал только стихи. Они продолжали звучать в нем даже после того, как поэт замолкал. «Вот как надо писать, — думал Юрий и впервые пожалел: — Жил в Ленинграде, там почти каждый день были вечера поэзии, а я настоящего поэта в первый раз слушал в Каракумах!»

Костров читал много, не ломался и не пытался побыстрее уйти. Колыбельников видел, что он устал, к тому же знал: Костров выступает сегодня не первый раз. В зале было душно, даже под вечер стояла тридцатиградусная жара, а Костров все читал, лишь изредка вытирая взмокшее лицо носовым платком.

«Вот это политработник! — восхищался Колыбельников. — Если бы все мои подчиненные так работали! Надо будет на очередном совещании обратить внимание на эту страстность и самозабвенность. Уставший полк после трудового дня в несколько минут преобразился. После первого же стиха — всего каких–то полсотни слов — люди стали неузнаваемы! Сколько энергии в людях, какой огромный запас любви, доброжелательности и отзывчивости — надо только уметь их зажигать! Спасибо тебе, друг, ты многому нас научил, о многом заставил подумать!»

Когда встреча завершилась, Колыбельников был настолько растроган, что сразу не нашелся, как отблагодарить поэта.

— Может быть, посмотрите, как живет полк? Останетесь с нами поужинать? — предложил Иван Петрович.

— Не могу, товарищи. Спасибо. Нам нужно ехать. Подошла Татьяна Сергеевна, подала Кострову книги, попросила:

— Напишите нам несколько слов, для библиотеки.

— Пожалуйста, почему не сделать доброе дело для хороших людей?! — Костров подошел к столу и сделал надпись на каждой книге. — Это очень давние издания, — сказал он, возвращая Татьяне Сергеевне книги.

— Новые до нас не дошли.

— Я вам пришлю.

— Виталий Алексеевич, нам пора, нас ждут, — заторопила Кострова его спутница.

«Неужели он будет сегодня еще выступать? — думал Колыбельников. — Вот это труженик, настоящий боец идеологического фронта».

— Будьте здоровы! — от души пожелал поэту замполит на прощание.

Остаток дня солдаты и офицеры полка ходили какие–то праздничные, говорили о Кострове, вспоминали его стихи, в библиотеке просили его сборники, многие на очередь записывались.